Физики и время: Портреты ученых в контексте истории

Как часто бывает в жизни, награды за гениальное открытие получили не все к нему причастные. За создание квантовой механики из этой тройки Нобелевскую премию получил только Вернер Гейзенберг — в 1933-м его наградили премией за предыдущий год. Вклад Макса Борна, который руководил всеми работами в Гёттингене и предложил несколько основополагающих идей, остался как бы незамеченным. Нобелевскую премию он получил только в конце своей научной деятельности — в 1954-м — с формулировкой «за фундаментальные исследования по квантовой механике, в особенности за статистическую интерпретацию волновой функции». Паскуаль Йордан вообще остался обойденным Нобелевским комитетом. Возможно, сыграло роль его членство в национал-социалистической партии в 1933–1945 годах, хотя убежденным нацистом он никогда не был, да и карьерных преимуществ партийность ему не принесла.

Директор Института теоретической физики в Гёттингене не считал себя политическим борцом. Идеал Макса Борна — спокойная работа в «тихом замке науки», как он написал однажды своему другу Альберту Эйнштейну (в письме от 8 сентября 1920 года).

Однако отсиживаться в «тихом замке науки» и не видеть, как вокруг поднимают голову оголтелый антисемитизм и нацизм, стало невозможно.

В 1928 году Борну пришлось на целый год прервать работу и несколько месяцев провести в санатории в городе Констанц на берегу Боденского озера на юге Германии. Здоровье у него всегда было далеко не богатырское, каждую осень его мучили простуды, к тому же он с детства страдал астмой. На знаменитой фотографии участников Сольвеевского конгресса, проводившегося в Брюсселе в октябре 1927 года, второй справа во втором ряду — Макс Борн, единственный среди ученых, многие из которых явно старше него, одет в теплое пальто с шарфом. Сыграли свою роль и запредельные интеллектуальные нагрузки: вокруг профессора сложился кружок необыкновенно одаренных молодых ученых, от которых ему не хотелось отставать. Да и беспокойство о политическом положении в стране, где с каждым днем усиливались позиции национал-социалистов, вгоняло в тоску: он все яснее видел, что антисемитизм — движущая сила нацистов, истинный смысл их воплей о «крови и почве».

Мороз стоял в тот год суровый, даже озеро замерзло насквозь от немецкого берега до швейцарского. Прогулки на свежем воздухе выздоравливающим были запрещены, поэтому пациенты санатория — как правило, состоятельные, образованные люди: адвокаты, чиновники, фабриканты — проводили время в беседах о политике, причем все они были за Гитлера. Эти разговоры Борн запомнил надолго. В автобиографии «Моя жизнь» он пишет:

Я не представлял себе, в какой степени этими обычными немецкими гражданами овладели национализм, милитаризм и антисемитизм. Они верили всей лжи, которую распространял Гитлер: что война была проиграна только из-за предательства (легенда об ударе кинжалом в спину), что военное руководство не виновато в поражении, что социализм и либерализм должны быть подавлены, что Германия снова борется и ее территория должна быть увеличена (народ без пространства) и т. д.

После того как я раз или два попытался возражать, со мной стали общаться, как с изгоем.