Физиология духа. Роман в письмах

Я знаю мальчика, которому купили маленькую водяную черепашку. А он и не просил об этом. Он поместил ее в аквариум и долго наблюдал за ней; изо дня в день он видел подтверждение тому, что прочел о ней в прилагаемой к покупке в зоомагазине брошюре: водяные черепашки — абсолютные индивидуалисты, не то что не признающие, но даже не знающие хозяина. Они не привязываются ни к кому — им просто не дано знать, что к кому-то можно привязаться, кого-то полюбить. У них есть уши, они даже называются “черепаха красноухая”, но почти нет слуха, и они не слышат подзывающего голоса человека, который принес им корм. Они знают только сам корм — и быстро, в отличие от обычных черепах, плывут к нему, заглатывают его и спокойно чешут дальше, не глядя на кормящего. Они живут своей и только своей жизнью, эти совсем не домашние, немые и глухие маленькие животные; и он все думал — зачем тогда ему это создание, если оно по природе своей никогда его не полюбит, не нуждается именно в нем; выходит, она не-для-него, это — не его черепашка; а если не его, чего ее и любить — подрастающему человеку для любви всегда нужно что-то свое и только свое, сокровенное. Но раз уж она у него была, то куда от нее деться, надо кормить ее, менять ей воду, мама смешивала ему воду нужной температуры, очень теплой, потому что эти черепашки теплолюбивые, они родом из Миссисипи. Но однажды, пока мамы не было, он сам налил в аквариум воды, на улице было холодно, и он решил ее как следует согреть — и подлил горячей воды прямо из чайника... В общем, оказалось, он сварил ее. Он пытался ее оживить, но она умерла по-настоящему. И когда он понял, что ее больше нет, он заплакал. Он понял, что теперь не за кем больше наблюдать, как она хищно заглатывает кусочки пищи, как грациозно высовывает свою длинную шею, чтобы высунуть голову из воды и дышать; не о ком будет думать, как и почему она — амфибия, и должна по очереди долгое время дышать то под водой, то над водой — воздухом. И когда он понял, что она была интересна ему и без того, чтобы отвечать ему взаимностью или признавать за хозяина, что жизнь его неполна без того, чтобы просто смотреть, как она живет для себя: ест, и плавает, и дышит, он понял, зачем ему она была — всего-навсего чтобы любить ее. Чтобы держать ее в своем сердце, совсем отдельную от него, не присвоенную и все равно — у-своенную им. Никогда не его, но уже навсегда его черепашку. Вынеся за скобки какую бы то ни было взаимность, он не лишился любви, и ему пришлось понять, что вся любовь — внутри него.

Правда его: черепашка — целое живое существо — разве не достойна того, чтобы ее любить? Но ведь и человек, хоть он и не амфибия, имеет столько не менее удивительных качеств, наблюдай за ним хоть всю жизнь... — а пришло ли бы нам в голову не любить ту из-за того, например, что кто-то ее уже любил и держал в своих руках “обнаженной”, вылезшей из панциря, если бы могла? Легло бы нам на душу ревновать к тому, страдать из-за того, что кто-то, кроме нас, любил ее такой, какова она есть? А каким же еще знать живое? Теряет ли другое свою действительную таинственность из-за того, что только видимо обнажено для всех и разгадывается не только нами?

Если бы можно было, — через все невозможности, — чтобы мужчина полюбил женщину — целого живого человека, целого другого — пусть не больше, но и не меньше, чем этот мальчик любил черепашку, если бы он до конца осуществил свою полноту (скажу, полемически обострив: все равно по отношению к кому — если можно к любому, купленному случайно вот этому попугаю, то можно и к любой, вот этой, “случайно подвернувшейся” женщине), думаю, ни ему, ни ей не понадобился бы “неизвестный друг”. Полнота не знает недостаточности; ей попросту не знакомо чувство “остатка”.

Увы, все это не более чем мнение, которое Вы просили высказать.

С огорчением,

Искренно ваша,

Н.Н.

Р.S. Да, но мне все не дает покоя одно странное ощущение. Под всем, что сказано выше, я могла бы подписаться двумя руками... если только письмо действительно принадлежит тем, за кого они себя выдают. Я имею в виду, если мужской голос в самом деле принадлежит мужчине, а женский — женщине.

Что я хочу сказать? То, что временами при чтении письма мои впечатления начинают двоиться.

С одной стороны — голоса столь жарки, что, очевидно, каждый говорит о глубоко своем, наболевшем. С другой стороны — то и дело кажется, что каждый из двоих всего-навсего старательно выполняет задание. Местами возникает сильное ощущение того, что женщину попросили, насколько это для нее представимо, высказаться на заданную тему от лица мужчины, а мужчину, соответственно, от лица женщины.