Физиология духа. Роман в письмах

Во всяком случае (если я права, и “мужчина” на самом деле — женщина, а “женщина” — мужчина), тогда то, о чем я говорила в начале: попытка самолечения как опыт “аналитической исповеди”, — нужно исправить на: опыт “понимания чужого”, вживания в “другое”, по-н-имания как в-н-имания через во-ображение. Но результат тот же: все сошлось. Все просто обречено на симметрию. Наверное, это было им очень нужно, раз они рискнули всем, чем рискнули, и проделали то, что проделали. Что опять же выдает с головой — союз не назовешь ни счастливым, ни слишком прочным, коль скоро его нужно чем-то подпирать.

Но теперь, когда они нашли точку опоры, столп и утверждение истины — их союз таким для них станет. Сведя воедино свой опыт переживания другого, убедившись, что местами они понимают друг друга до буквального употребления одних и тех же слов, даже “своих” знаков препинания для обозначения одних и тех же состояний, они закольцуются друг на друге, как однояйцевые близнецы. Как те, они станут псевдовзаимодостаточны. Пробить оборону каждого из них, все видящего, все понимающего, но плавно перетекающего в другого и уходящего тем от действительного ответа — изменения себя, — будет невозможно.

Это происходит уже на наших глазах, в ходе “опыта”. Временами действительно есть ощущение, что голоса звучат словно из одного ствола говорящего дерева, которое говорит из разных дупел голосами разных, но иногда сливающихся тембров. И тогда чуть ли не начинаешь верить, что полное слияние и без полной любви — возможно. Но тут же убеждаешься, что это не так — это именно не слияние, а самозакольцовка, да и в той зазор на зазоре.

Вот — навскидку. В тексте письма жена говорит о муже, что он нравится ей “не тем, кто он есть, а тем, кто он не есть”. Если и в самом деле я права, и этот пассаж на самом деле принадлежит не жене, а мужу, говорящему, таким образом, в 3-м лице о самом себе, продумавшему себя в третьем лице до того, кем он н е является — и до того, что другому он таким и нравится, — то перед нами — тотальный ироник, до самоутверждения через самоотрицание. А тотальная ирония — единственная броня, которую нельзя пробить (ее нагляднейший образец — вовсе не хваленая еврейская ирония, в которой слышен закомплексованный серьез, а русское невозмутимое “по кочану”, от которого отскакивает любое “почему?”). Если сначала мы представляли себе мужчину, в лучшем случае лишь догадывающимся об ином понимании любви, кроме эгоцентрически-пользовательского — но в таком случае на него можно было подействовать, его можно было “пробить” открытием ему глаз на вещи (повторяю, перед нами чуткий и обостренно-умный человек, которого, кажется, стоит лишь развернуть навстречу истине...), то теперь перед нами — человек, в с е продумавший, видящий все “из жены”, да еще и додумавший за нее логику иного понимания любви до логического конца, — и тем не менее спокойно остающийся собой. Теперь он закрыт своим все-пониманием-без-изменения — окончательно и бесповоротно.

Именно так — они совершили страшное дело перевоплощения. Написав все это, пройдя все это один за другого, из-другого, они наверняка решили, что это и есть истинное понимание (во всяком случае, человеку больше не дано — разве лишь “неведомому другу”). Сойдясь и в жизни, и в воображении — в одну и ту же точку схода, решили, что уже отыскали то, что более всего нужно человеку: свое “второе я”.

А это неправда. Давняя человеческая неправда. Я хочу сказать, человек постоянно находит не то, чего искал, потому, что ищет не то, что ему на самом деле нужно. Человеку нужно не второе “я” (второго “я” вообще не бывает — есть только миллиарды первых-и-последних). Человеку нужно настоящее, полноценное “ты”. Думаю, здесь не нужна оговорка, что я не претендую на новаторство, а только подписываюсь решительно под словами Вам-известно-кого. Я позволила бы себе только такую экспликацию, если не популяризаторство: человека, выступающего в качестве нашего “второго я”, мы присваиваем как свою законную часть. Человека, выступающего для нас как “он”, просто используем, насколько он может быть использован. Первое не расширяет объем нашей души и не меняет ее содержания. Второе питает и укрепляет нашу душу в формульной неизменности ее кристаллической сетки. Но когда человек выступает для нас как “ты”, он, приближаясь, занимает собой все большее поле нашего сознания и, наконец, не умещаясь в его раме, выходит за ее пределы, подключая нас к просвечивающей сквозь него беспредельности мира, являясь перешейком, полупрозрачным мостом, алмазным путем, соединяющим с целым бесконечности, частицей которой он является. Но в бесконечности часть равна целому. Следовательно, “ты”, соединяя нас с бесконечностью, и само является ею...

Мальчик полюбил черепашку, конечно же, не как свое второе “я”. И не как “ее”. Он говорил ей “ты”, хоть и знал, что она его не слышит. Но он слышал ее ответ в себе. Он освоил целое мира, не присваивая его, через любовь к его живой частице. Какой-то немой и глухой эгоистической амфибии.