Физиология вкуса

Сказав это, он пошел прочь, а мы последовали за ним, резонно полагая, что он ведет нас в трапезную.

Там при виде восхитительного, поистине классического завтрака все наши чувства пришли в восторг.

Посреди огромного стола возвышался паштет величиной с церковь; с севера его подпирал здоровенный кусище холодной телятины, с юга – огромный окорок, с востока – внушительный ком масла и с запада – целый буасо артишоков с перечным соусом.

Еще там были всевозможные фрукты, тарелки, салфетки, ножи, столовое серебро в корзинках; а в конце стола стояли братья-миряне[264] и слуги, готовые подавать, хотя и удивленные, что пришлось подняться так рано.

В углу трапезной виднелся штабель из более чем сотни бутылок, постоянно орошаемый бьющим там природным источником, который словно лепетал «Evohe Bacche!»[265]; и если аромат кофе мокко не щекотал наши ноздри, то лишь потому, что в те героические времена еще не пили кофе по утрам.

Достопочтенный отец келарь какое-то время с наслаждением наблюдал за нашими удивленными лицами, после чего обратился к нам с кратким напутственным словом, которое мы благоразумно сочли приготовленным заранее.

«Господа, – сказал он, – я был бы не прочь составить вам компанию, но еще не отслужил мессу, а ведь сегодня большая служба[266]. Мне надо бы понастойчивее пригласить вас к столу, но ваш возраст, долгая поездка и бодрящий воздух наших гор освобождают меня от этого. Так что примите с удовольствием то, что мы вам предлагаем от чистого сердца, а я вас покидаю и иду петь заутреню».

После этих слов он удалился.

Тогда пришло время действовать, и мы ринулись в атаку с энергией, которая и в самом деле предполагала все три усугубляющих обстоятельства, столь хорошо обозначенных отцом келарем. Но что могли слабые дети Адама против трапезы, которая казалась приготовленной для обитателей Сириуса! Наши потуги были тщетны: хоть мы и наелись до отвала, однако оставили на своем пути лишь едва различимые следы.

Итак, насытившись, мы разбрелись до обеда; я пошел прикорнуть в хорошей постели, где проспал мертвым сном в ожидании мессы, подобно герою Рокруа[267] и тому, кто спал перед началом битвы.

Я был разбужен могучим братом, который чуть не вырвал мне руку, и скорее побежал в церковь, где нашел всех на своих местах.

Мы исполнили симфонию во время приношения Даров, спели мотет при возношении Даров и закончили квартетом духовых инструментов. И, несмотря на плоские шуточки в адрес музыкантов-любителей, почтительное отношение к истине обязывает меня утверждать, что мы справились с этим очень хорошо.

Попутно замечу, что все те, кто ничем и никогда не бывает доволен, почти всегда оказываются невеждами, которые, высказываясь, смело рубят сплеча лишь потому, что надеются, что эта отвага позволит предположить у них знания, которые они так и не удосужились приобрести.

Мы благосклонно приняли похвалы, коими нас не преминули осыпать, и, удостоившись благодарности аббата, отправились к столу.

Обед был подан во вкусе пятнадцатого века: мало антремé, мало излишеств, зато превосходный выбор мясных блюд, простых, сытных рагу, хорошая кухня, превосходное приготовление; в особенности овощи неведомого вкуса с осушенных болот не позволяли нам желать того, чего мы тут не видели.

Об обеде вы сможете судить еще и по изобилию, царившему в этом благодатном месте, когда узнаете, что вторая перемена предлагала до четырнадцати разновидностей жаркого.

Десерт был тем более замечательный, что его частично составляли фрукты, которые не встречаются на этой высоте и которые доставили сюда из нижних областей, из садов Машюраза, Морфлана и прочих мест, облагодетельствованных светилом, порождающим жару.

В горячительных напитках недостатка тоже не было; но кофе заслуживает отдельного упоминания.

Он был чистейший, ароматный, на диво горячий; но главное – был подан не в этих дегенеративных вазочках, которые на берегах Сены осмеливаются именовать чашками, а в прекрасных глубоких bowls, чашах, куда их преподобия окунали свои полные губы, втягивая в себя живительную влагу с таким шумом, который сделал бы честь и кашалотам перед бурей.

После обеда мы пошли к вечерне и исполнили там среди псалмов антифоны, которые я нарочно сочинил по этому случаю. Это была обычная музыка, какую писали тогда, и я не скажу о ней ни хорошего, ни плохого – из опасения, что меня остановит скромность или же что растрогаюсь под наплывом отцовских чувств.

Когда официальная часть завершилась, некоторые соседи начали разъезжаться, другие договорились сыграть несколько партий в коммерческие игры[268].

Что касается меня, то я предпочел прогулку и, собрав нескольких друзей, пошел топтать траву, такую густую и мягкую, что вполне стоит ковров, сделанных на савоннерийской мануфактуре, и дышать чистым горным воздухом, который освежает душу и располагает воображение к мечтательной созерцательности и романтизму[269].