Физрук-10: назад в СССР

Я шагнул к двери, потянул на себя рукоятку. В просторном светлом кабинете обнаружился маленький человек, одетый в строгий серый костюм, отдаленно напоминающий сталинский френч. Его глаза за стеклами круглых золотых очков смотрели строго, но на круглом лице, снабженном двойным подбородком, блуждала приветливая улыбка. Стол этого приветливого с виду гражданина стоял перпендикулярно окну, чтобы дневной свет падал справа. Зато кресло для посетителей было поставлено сбоку от стола и посетитель просто вынужден был выворачивать шею, если хотел во время разговора видеть лицо собеседника. Мне разглядывать Переведенского было незачем, я с удовольствием опущусь в прохладные кожаные недра этого кресла и буду рассматривать корешки книг в шкафу напротив.

— Называйте меня просто — товарищ профессор, — сказал хозяин кабинета и добавил: — Очень рад видеть вас здесь. Можете раздеться!

И он указал на рогатую вешалку у двери, где уже висело солидное кашемировое пальто и шляпа — надо полагать принадлежавшие самому профессору. Покачав головой, я как был в своем сером пальтишке-обдергайке, так и устроился в неудобно поставленном кресле, а кепку положил себе на колени. Наверное такая форма протеста выглядит крайне глупо, но много ли у зэка возможностей сохранить достоинство? Переведенский покачал головой, открыл папку, что лежала перед ним, и принялся ее листать. Понятно, что это было мое «Дело», но ни малейшего любопытства я насчет него не испытывал. И так знал, что в нем описана вся моя биография, включающая три войны и два ареста. Да и вряд ли научного руководителя «НИИ-300» интересовали мои военные подвиги и трудовые достижения в лагере.

— Хочу сразу, без околичностей, сообщить, что ваша, пусть и не совсем легальная, научная деятельность показалась мне заслуживающей внимания, — начал профессор. — В нашем институте вы получите возможность реализовать свои философские идеи. Я скажу больше: рассматривается вопрос о назначении ряда стипендий ученым, чья деятельность может послужить укреплению и развитию нашего государства.

— Что, даже — зэкам? — не без сарказма уточнил я.

— А что — заключенным не нужен дополнительный паек? — усмехнулся он.

— Не откажусь, — не стал спорить я, — но лучше деньгами и на свободе.

— Э-э, — досадливо поморщился Переведенский, — перестаньте, Третьяковский! Я понимаю, лаврами героя войны, а главное — оказанным вашему брату вниманием высшего руководства, легко прикрывать свое интеллигентское фрондерство. Однако сейчас идет холодная война и о каждом советском человеке судят по степени его полезности для государства. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Вполне, — чуть помедлив, ответил я, — но хотелось бы, чтобы вы перешли к сути моей работы в вашем НИИ.

— Осмотритесь, познакомьтесь с коллективом. Попытайтесь осмыслить нашу главную задачу в свете ваших идей.

Я невольно вздрогнул.

— Каких идей, товарищ профессор?

Вместо ответа Переведенский выложил на стол экземпляр сборника «Лекций по социальной философии», напечатанного в типографии Рижского университета перед самой войной. Я посмотрел на собственную книжку, как на мину замедленного действия. Подумал, чтобы там ни затеял профессор вместе с чекистами, вряд ли их замысел можно увязать с моими туманными рассуждениями о слиянии двух космосов — внутреннего и внешнего.

— Вы ведь были знакомы с Аполлоном Владимировичем Рюминым? — спросил Переведенский, выждав почти театральную паузу.

— Был, — пробормотал я рассеянно, потому что отрицать было бы глупо.

— И знали, что он занимался экспериментальной психологией?

И это я не стал отрицать.

— Да, конечно, но я не вижу связи с темой моей…

— Отыскивать связи между различными, казалось бы, далекими, для обывателя, идеями в науке — мой конёк, — самодовольно заявил профессор.

— Любопытно, какие точки соприкосновения вы находите между моими размышлениями и работами Рюмина?

Я откровенно провоцировал Переведенского, и потому не ожидал, что получу ответ. Просто при упоминании Рюмина мне стало не хорошо. Сразу вспомнился отрывок из собственной лекции: «Те группы населения, которые в качестве основного источника информации используют малокомпетентные средства массовой печати, охотно доверяют сведениям, нередко недостоверным…». Следовательно, если использовать изобретение Рюмина, в сочетании с направленной дезинформацией, то становится возможным манипулирование массовым сознанием.

— Вижу, вы и сами догадываетесь, — вкрадчиво произнес профессор.

Он даже привстал, и наклонился ко мне так, что в его золотых очках его я узрел крохотное отражение собственной испуганной физиономии.

— Но… Это же немыслимо! — выдохнул я.