Физрук-10: назад в СССР

— Отчего же-с? — усмехнулся Переведенский. — Вам ли не знать, каким мусором заняты мозги большинства наших сограждан. Отрывки церковных проповедей, родимые пятна мелкобуржуазной морали, христианские идеалы вперемешку с оккультными бреднями. Это же черте что! Просто необходимо вымести весь этот застарелый хлам и заменить его нашей, передовой социалистической идеологией. Вытесним, наконец, ветхозаветные десять заповедей моральным кодексом строителей коммунизма! Раз и навсегда.

— Ну хорошо, — произнес я, успокаиваясь. — А как быть с разнообразием?

— Простите, с разнообразием чего? — уточнил он.

— Ну не знаю… Взглядов, мировоззренческих концепций, заблуждений, наконец, — сказал я. — Всего того, что обеспечивает развитие культуры и цивилизации. Вы что, хотите чтобы советское общество состояло из болванов, которые жуют только идеологию?

— Это слишком примитивное толкование, — проговорил Переведенский.

Он откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы на округлом брюшке, и принялся излагать свое представление об идеальном устройстве социалистического общества:

— Представьте. Общество разделяется на группы людей, информированных в разной степени. В первую группу войдут люди с высоким уровнем социальной ответственности. Им будут доступны сведения обо всем происходящем во всех сферах общественного, политического и экономического планирования. Во вторую войдут люди, обладающие меньшей ответственностью. Они будут управлять конкретными отраслями. Наконец, в третью попадет основная масса работников, которые хорошо знают только свою профессию. Понятно, что это лишь вертикальная структура. Необходимо будет создать и горизонтальную, где люди будут разделены по профессиональной принадлежности, по уровню способностей, ну и, если хотите, фертильности…

— Стоп! — сказал я. — Хватит!

— Вижу — узнали!

— Да, вы цитируете мои лекции, но ведь это не более чем умозрительная модель. Один из возможных вариантов эволюции социума. «Пчельник» — самая низшая ступень.

— Простите, товарищ философ, но другие ваши модели всего лишь утопии, — с фальшивым сожалением произнес профессор. — Вредные для нашего народа. От них за десять верст разит мелкобуржуазным идеализмом.

Я понимал, что спорить с этим болваном с корочками доктора наук не только бесполезно, но и опасно. Не следовало забывать, где я нахожусь, однако во мне закипела злость. И я процедил сквозь зубы:

— Вам не удастся предотвратить утечку информации от одной группы к другой.

— Удастся, — самоуверенно произнес он. — Будут созданы такие барьеры, что любой, кто попытается их обойти, будет восприниматься, как распространитель намеренной дезинформации. Любая общественно опасная ложь будет объявлена вне закона.

— Постойте, а как же вы сами собираетесь обойтись без тотальной лжи?

— А кто вам сказал, что мы собираемся обойтись без нее? Наоборот, ложь и именно тотальная, окажется барьером на пути к разглашению государственной, военной и профессиональной тайны. Не останется только так называемых «личных» тайн. Гражданин нашей утопии перед государством будет прозрачным, как стеклышко.

— Вот в этой самой лжи вы и запутаетесь. Пытаясь сбить обывателя с панталыку, сами станете не способны отличить правду от неправды. Начнется самое обыкновенное повсеместное очковтирательство, приписки, выдача желаемого за действительное.

— Согласен. С этим могут возникнуть проблемы, — не стал спорить Переведенский, и на его круглом, мягком лице воссияло солнце вдохновения. — Однако вы — ученые, и вы, товарищ Третьяковский, персонально — поможете нам в том, чтобы этот идеал социалистического общества смог осуществиться.

— Персонально я, товарищ Переведенский, отказываюсь участвовать в этой затее.

Солнце в лице профессора померкло.

— Вы забываетесь, товарищ Третьяковский, — совершенно иным тоном произнес он. — Мы с вами не в дискуссионном студенческом клубе, а в спецтюрьме МГБ. И вы не вольнонаемный сотрудник, а — заключенный. Даже по этапу я вас отправить не могу. Вы слишком много знаете.

— Тогда вызывайте конвой.

— Думаете вас просто поставят к стенке? — осведомился профессор. — Как бы не так… Вас вернут на конвейер. Я лично попрошу об этом Кукольника. Умереть вам не дадут, но и жить — тоже… Изматывающая, обессмысливающая любую жизнь череда пыток и издевательств…

— А если я сейчас размозжу твою гнилую черепушку, а потом окажу сопротивление прибежавшей охране, вряд ли со мною будут церемониться. Выведут за угол и кокнут.

— Видите эту штуку? — спросил он, показав мне немного излишне толстую и массивную на вид авторучку. — Это — не паркер, а миниатюрный излучатель Рюмина. Вы и встать не успеете, как я превращу вас в идиота, вроде тех, что вы видели на экране.

— Это была фальшивка, — уже не столь уверенно произнес я. — Откуда Кукольник мог взяться в Берлине в сорок четвертом, да еще в психушке?

— Ролик постановочный, не отрицаю, — сказал профессор. — Никакие немцы таких опытов не проводили.

— Зачем же вы его тогда сняли?