Флаг над островом (сборник)

Он собрал деньги, спустил их в карман своего балахона, похлопал по карману; но на этом похлопывание не кончилось. Он похлопал каждую из своих девочек, то ли от большой любви, то ли желая увериться, что они не припрятали монетки. Потом, перекрывая их пение, скомандовал: «Правое плечо вперед!» — и, похлопав по плечу каждую прошедшую мимо него девочку, направился следом за ними к угловой бакалее. Там, под ржавым свесом крыши, хоровые упражнения продолжались.

Стемнело. Во дворе у Генри установилась атмосфера пикника. В разных комнатах готовили еду; играли патефоны. Из дальних дворов доносились звуки стальных оркестров. Ночь укрыла двор, и здесь стало совсем уютно, как на семейном празднике. Только я еще не принадлежал к семье.

Пришла девушка с сумкой через плечо. Она поздоровалась с Генри, он приветствовал ее с размашистым радушием, в котором тем не менее угадывались некоторая оглядка, почтительный страх. Он назвал ее Сельмой. Я ее выделил. Я стал третьим лишним; я занервничал.

Красота всегда меня нервирует; а в такой обстановке, перед женщиной, которую я не мог классифицировать, я немного оробел. Я не знал, какие правила действуют у Генри, между тем было ясно, что свои правила тут есть. Я был неопытен. Неопытен, повторяю. Хотя что хорошего дал мне с тех пор опыт? Как и прежде, в таких положениях и в таких местах меня бросает из крайней вежливости в крайнюю шумливость.

Сельма держалась обособленно и невозмутимо. Я подумал, что таким невозмутимым человек может быть либо от сознания своей власти, либо от сознания своей подвластности. Это не меньше чем одежда, манеры и душевное равновесие выделяло ее среди всех собравшихся во дворе. Может быть, она — девушка Генри, заместительница той, брошенной на красивеньком островке; или же принадлежит кому-то, кто еще не появился.

После очень интимного обмена приветствиями Генри представил нас друг другу.

— Он большой говорун, — сказал Генри.

— Он хороший слушатель, — сказал я.

Она спросила Генри:

— А как Поп говорит, он слышал?

Я ответил:

— Слышал. Проповедь была что надо.

— Мне нравится, когда человек хорошо владеет языком, — сказала она.

— Он хорошо владеет, — ответил я.

— Сразу видно, — сказала она, — образованного человека.

— Сразу видно.

Наступила пауза.

— Он занимается страховкой, — сказала она, — когда не проповедует.

— По-моему, чудесное сочетание. Пугает нас смертью, а потом предлагает страховку.

Ее это не рассмешило.

— Я хотела бы застраховаться.

— Вы еще слишком молоды.

— Нет, сейчас самое время. Условия лучше. Не знаю, мне почему-то хочется. По-моему, это хорошо. У меня тетка в деревне. Живет по-старинному, потому что застрахована. И когда вложит в страховку еще немного, обязательно рассказывает.

— Почему же вы сами не застрахуетесь?

Она сказала:

— Я очень бедная.

И произнесла эти слова так, как будто поставила точку в нашей беседе. Я терпеть не могу бедных и смиренных. Мне кажется, бедность нам следует скрывать. Сельма сказала о бедности так, как будто и не гордилась ею и не стыдилась ее; просто — как о положении, которое скоро должно измениться. Такие мелочи возникают при всяком знакомстве — небольшие предостерегающие шероховатости в плавном ходе начального сближения, — и мы склонны не замечать их. Мы всегда себя обманываем; а ведь нельзя сказать, что нас не предупредили.

— Что бы вы сделали, если бы разбогатели?

— Купила бы много вещей, — сказала она, подумав. — Много хороших современных вещей.

— Какого рода?

— Гарнитур-тройку. Такие глубокие. Когда тонешь. Я бы купила красивое одеяло, атласное, толстое, стеганое. Я видела такое у Нормы Ширер в «Побеге».

— Странно. Это все, что я запомнил из картины. А что она, по-вашему, делала тогда в постели? Но знаете, у нее же было пуховое. В вашем климате пуховое ни к чему. Слишком жарко.

— Не знаю, пуховое там или нет, а мне оно понравилось. И туфли — накуплю туфель. У вас бывают страшные сны?

— Непременно.

— У меня знаете какой?

— Расскажите.

— Понимаете, я в городе. Иду по Риджент-стрит, люди глядят на меня, и я чувствую — не так, как раньше. Не стесняюсь. Чувствую себя как королева красоты. Потом вижу себя в витрине. Я босая. И тут я всегда просыпаюсь. Ноги у меня свисают с кровати.

Я по-прежнему нервничал. Беседа вышла из того русла, куда я считал нужным ее направить, но, по правде говоря, у меня пропало желание направлять ее. Тем не менее у нас есть обязательства перед собой. Я сказал:

— Вы родились в городе?

— Я родилась в деревне.

Вопрос, ответ, точка. Я попробовал снова. Генри стоял рядом с бутылкой в руке. Я сказал:

— Зачем такой девушке, как вы, ходить в такое место, как это? — И правда, устыдился своих слов раньше, чем произнес последнее.

— Вот это я называю порочным вопросом, — сказал Генри.

Одновременно Сельма дала мне пощечину.

— По-твоему, это красивый вопрос? — сказал Генри. — По-моему, это порочный вопрос. По-моему, это похабный вопрос. — Он показал через открытую дверь на маленькую вывеску в одной из задних комнат: «Похабничай, но чтобы тебя не слышали». — О таких вещах мы не говорим.

— Извините.