Флаг над островом (сборник)

— Энциклопедиями. Учебниками. Дрессированной культурой. «Гекльберри Финном» без ниггера Джима, по десять центов.

— Вот видишь? Я бы никогда не смогла. Мир на самом деле — не страшное место. Люди большую часть времени играют. Как только ты это поняла, сразу видишь, что люди — такие же, как ты. Не сильнее и не слабее.

— Ну, меня-то они сильнее. Черенбел, Поп, ты, даже Генри — вы все сильнее меня.

— Смотришь на коряги? Красивые вещи встречаются в природе.

— Но мы их там не оставляем. Красивый домик, Сельма. Красивый, жуткий, омерзительный, страшный дом.

— Мой дом — не жуткий.

— Нет. Для тебя, конечно, нет.

— Оскорбить меня не старайся. Ты перепуган, как не знаю кто. Ты не любишь домов. Предпочитаешь дому жилье. Чтобы подстраиваться к чужой жизни.

— Да. Предпочитаю жилье. Я на топчаке. И не могу сойти. Я окружен чужими великими именами.

— Ты сдаешь, Фрэнк. Ну. Будь хорошим. Помнишь уговор? Сейчас я покажу тебе мою спальню.

— Прелюбодейство имеет свои нормы. На супружеском ложе — никогда.

— Еще не супружеское. Это только предстоит.

Человек на экране успел переодеться. Он был в белом балахоне. Новости — побоку; теперь он только проповедовал. Он сказал:

— Все мы заблудились, как овцы потерянные; каждый бредет куда глаза глядят.

Как бы поддерживая его переоблачение, я тоже начал расстегивать рубашку. Клекот его был слышен даже в спальне. На кровати лежало стеганое атласное одеяло, пуховое.

— Ты как Норма Ширер в «Побеге».

— Не надо. Кончай это. Будь хорошим.

— Постараюсь…

— Ты слишком долго сюда собирался. Ты тратишь свою храбрость на страх.

— Трачу свою храбрость на страх. «Смотри, что ты наделал».

— Не понимаю.

— Так мне много лет назад сказала одна женщина. Мне было пятнадцать. Я шел из школы, она меня зазвала. А потом сказала: «Смотри, что ты наделал». Разговаривала со мной, как с ребенком. Ужасно. Секс — отвратительная штука. Я решил. Я против секса.

— Ты решил за нас обоих.

— Единственное, что я могу сказать, — долгое время мы вели себя странно.

— Ты сам все начал. Скажи, ты верил, что я выполню уговор, или нет?

— Не знаю.

В гостиной по-прежнему стонал телевизор. Черные девочки пели псалмы. Я пошел в ванную. Коврик гласил: ДЛЯ НОГ. На туалетном сиденье было уведомление — слово — цветочек, слово — цветочек: «ДЖЕНТЛЬМЕНЫ ПОДНИМАЙТЕ СИДЕНЬЕ ОНО КОРОЧЕ ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ ДАМЫ ПРЕЖДЕ ЧЕМ НАЧАТЬ СЯДЬТЕ». Пепельница; книжечка с сортирным и спальным юмором. То и другое часто неразлучны. Бедная Сельма. Я дважды дернул за цепочку.

Ветер был крепкий.

— Сельма, будь слабой, как я. Генри прав. Поп прав. Все будет стерто с лица земли. Будем радоваться. Поедем в бухту. Возьмем Генри. А потом, если будет «потом», Генри отвезет нас на свой красивенький островок.

— Островов больше нет. Это не ты говоришь. Это ветер.

Керосиновая лампа, в которой светило электричество, опрокинулась. Тьма; только голубое мерцание экрана. Ветер заглушал голос Попа.

Сельма ударилась в панику.

— Пойдем отсюда. Вернемся в город. На улицу, со всеми.

— Нет, поехали в бухту.

Генри сидел среди разбросанных пластмассовых цветов в безлюдной «Кокосовой роще».

— В бухту!

— В бухту!

Втроем на машине мы перевалили через холмы. Мы слышали ветер. Мы скатились на пляж и услышали море. Хотя бы это нельзя изменить. Когда-то пляж был опасным: с кокосовых пальм падали орехи. Теперь почти всё свели — под стоянку для машин. На четвереньках среди пляжа стоял громадный бетонный павильон, заброшенный, — продукт современности, который не удался, туристское пристанище, которое ни на что не сгодилось. Поселок зато разросся. Он почти выполз на берег — деревенская приморская трущоба. Во многих хибарках горел свет.

— Никак не думал, что вам удастся изгадить бухту.

— Даст бог, теперь мы сможем начать сначала.

Мы шли сквозь ветер. Подходили бродячие собаки — чего-то ждали от нас, опасливо плелись следом. Ветер то и дело приносил вонь тухлой рыбы. Мы решили переночевать в павильоне.

Утро, бурное и хмурое, обнажило всю мерзость берега. На песке полулежали или полусидели рыбачьи лодки; песок еще был золотой, но повсюду на нем стояли желтые стальные бочки для рыбацких отбросов; рыбацкие же дома из пустотелого кирпича и некрашеных досок высыпали к самой кромке сухого песка. Песок был взрыт, разворочен и залит кровью, как на арене; усыпан рыбьими головами и потрохами. Шелудивые псы — кожа да кости, все вылинявшие до невразумительной пегой масти — тащились, поджав хвосты, от желтой бочки к желтой бочке. Черные грифы пригибали своей тяжестью листья кокосовых пальм; иные врастопырку прыгали по песку; еще больше кружило над нами.

Генри мочился в море. Я окликнул его:

— Поехали обратно. Видеть этого не могу.

— Мне всегда хотелось это сделать, — сказал он. — При народе.

— Не огорчайся, не у тебя одного так, — сказала Сельма. — По утрам всегда муторно.

Муторно.