Флаг

Но силы были слишком неравны.

Осыпаемые осколками кирпича и штукатурки, выбитыми разрывными пулями из стен кирхи, с лицами, чёрными от копоти, залитыми потом и кровью, затыкая раны ватой, вырванной из подкладки бушлатов, тридцать советских моряков падали один за другим, продолжая стрелять до последнего вздоха.

Над ними развевался громадный красный флаг, сшитый большими матросскими иголками и суровыми матросскими нитками из кусков самой разнообразной материи, из всего, что нашлось подходящего в матросских сундучках.

Над ними развевался громадный красный флаг…

Он был сшит из заветных шёлковых платочков, из красных косынок, шерстяных малиновых шарфов, розовых кисетов, из пунцовых одеял, маек. Алый коленкоровый переплёт первого тома истории гражданской войны и два портрета — Ленина и Сталина, вышитых гладью на вишнёвом атласе, — подарок куйбышевских девушек — были вшиты в эту огненную мозаику.

На головокружительной высоте, среди движущихся туч он развевался, струился, горел, как будто незримый великан-знаменосец стремительно нёс его сквозь дым сраженья, вперёд, к победе.

1942 г.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

I

Летом московский пионер Петя Бачей вместе с отцом приехал на каникулы в Одессу. Началась война. Отца Пети мобилизовали в армию, а Петю эвакуировали на теплоходе.

Над городом и особенно над портом висели чёрные, серые облака взрывов. В небе тревожно бегали звёздочки зениток. Воспалённое зарево пожаров и выстрелов светилось по ночам на зубчатых краях туч. Оно вздрагивало, растягивалось, сжималось, опять растягивалось, обрывалось, мерцало.

Ворчливый гул раскатывался по морю. Эхо подхватывало его и тяжело катило вдоль обрывов, наполняя гулом самые отдалённые пещеры берега.

В порту грузились транспортёры, принимая женщин и детей, раненых, пленных, отступающие войска.

Во мгле ночного моря шли затемнённые суда. На них налетали вражеские бомбардировщики. Корабли отбивались. В чёрной воде отражались багровые языки пламени.

Теплоход, на котором был Петя, при выходе из Одессы подвергся воздушному нападению. Взрывной волной Петю выбросило за борт.

Его подобрали на берегу рыбачки — Матрёна Терентьевна Перепелицкая и её дочь Валентина. Они отнесли мальчика в свою рыбачью хибарку, выходили его и оставили у себя.

Муж Матрёны Терентьевны вместе с двумя старшими сыновьями в первые же дни войны ушёл — на фронт, и Матрёна Терентьевна осталась за него председателем правления рыболовецкой артели «Буревестник».

С каждым днём рыбачий посёлок пустел.

Большинство рыбаков тоже ушло в армию. Остались только старики и дети. Но скоро и они разошлись кто куда — одни в город к родственникам; другие на шаландах отправились вдоль берега, рассчитывая добраться до Очакова, до Николаева или же до Евпатории; третьи подались в окрестные деревни и хутора в надежде, что их примут к себе добрые люди.

Но Матрёна Терентьевна с дочкой осталась на месте. На её руках находилось артельное имущество, представляющее большую ценность: три невода, из которых два были совсем новые, дорогие, незадолго до войны привезённые Перепелицким с Волги, из города Горького; несколько превосходных шаланд, множество перемётов, большие запасы соли, кадки, паруса, снасти, наконец, вся артельная денежная отчётность, платёжные ведомости, чековая книжка и наличные деньги артели.

Нельзя было бросить это имущество на произвол судьбы.

Матрёна Терентьевна никак не могла освоиться с мыслью, что скоро сюда придут немцы. Часто она уходила в степь, на Николаевскую дорогу, и дожидалась какой-нибудь воинской части. Она появлялась почти на линии огня, где каждый неизвестный человек мог показаться шпионом, но Матрёна Терентьевна ни в ком не вызывала подозрения: слишком взволнованным, слишком простым и честным было её лицо с испуганными глазами и сухими, горькими морщинами вокруг маленького, сжатого рта.

Она расспрашивала военных о положении армии, советовалась с ними о делах своей рыбачьей артели и с надеждой смотрела в их лица, ожидая ответа.

И всегда ответ был один и тот же:

— Не сдадим.

И с новой надеждой Матрёна Терентьевна возвращалась домой. Ей так хотелось верить!

Но однажды, когда она по своему обыкновению вышла на дорогу, её поразила перемена, которая произошла вокруг. Сначала она не поняла, — что же изменилось? Всё как будто осталось по-прежнему.

И вместе с тем было что-то угрожающе-мрачное не только в складках ещё больше почерневшей степи, не только в быстрых, водянистых тучах, которые — гряда за грядой — шли с моря, почти касаясь рыжих бунчуков неубранной кукурузы, — было что-то угрожающе-мрачное в самом воздухе.

Матрёна Терентьевна осмотрелась и поняла: вокруг, насколько хватал глаз, до самого горизонта, не было заметно ни одной живой души. И как бы подчёркивая это зловещее, неестественное безлюдье, эту подавляющую тишину, посредине дороги стояла ножная швейная машина с большой буквой «3» на чугунной подставке — «Зингер» — и возле неё лопнувший мешок овса, над которым прыгали и молчаливо взлетали тяжёлые вороны, чёрные, с иссиня-металлическим отливом.