Флакон чувств

– Разве Вильям не прав в нашей бесчеловечности? – С сомнением пролепетала та, кивнув на каталку, чудом якобы застрявшую в дверях.

– Вам там совсем плевать на человека? – Прикрикнул Раймс на медработников и обратился к девушке только тогда, когда захлопнулась дверь, испустив огорчение. – Понимаешь ли, этот человек, без фантазий, действительно, обречен. Мы не принесем ему вреда, лишь обманем, запутаем в реальности, на время заменим старую новой. Этот эксперимент подарят ему жизнь, о какой мечтает всякий юный романтик… А, между прочим, эксперимент уже начат, идите.

После послушного кивка медсестры тихо щелкнул дверной замок. Подопытного уже увезли в отдельную палату. Раймс огляделся, пожалев, что отпустил медбрата с легкой руки: на белой плитке застыли красно-черные кровавые звезды, крошечные осколки стекла разбившейся ампулы предупреждающе поблескивали под ярким освещением. Доктор Раймс отчего-то медлил, раздумывал над дальнейшим. Судорожное шипящее мигание лампы над головой, будто намекающее на то, что даже у электричества пробудилось сомнение, надавливало на натянутые нервы многотонной тяжестью. Под миганием лампы Раймс ощутил на себя образ злобного гения, выпустившего на волю всю ярость тянущихся с детства психологических травм и готового пойти на убийства, чтобы, прикрываясь экспериментами, заделать трещины нутра, давшего течь, и, желая как можно скорее сбросить тот образ, нахмуренно перескочил через порог…

– Кто вы такой?

Типичное положение больного: белая смятая подушка под приподнятой головой, приросшие к простыне кулаки и животный страх в черных, расширенных, захвативших практически все серое озеро, зрачках. Типичный вопрос, который будто бы способен по волшебству оградить от опасности. Охваченный оцепенением больной, полностью лишенный памяти, все равно первым вопросом выдал: кто перед ним, что перед ним – опасность или спасение, – а не кто он сам такой.

– Ваш лечащий врач. Джеймс Раймс, будем знакомы. Как себя чувствуете, Эдмунд?

– Как вы меня назвали?

Удивленные глаза, отражающие непонимание происходящего – куда же без них, – уставились на врача. Предвидя утомительный разговор с кучей вопросов длинной в целую жизнь пациента, Раймс не спеша, будто втираясь в доверие плавными действиями, и намекая на необходимость обезоружить агрессию, грациозно придвинул стул ближе к больничной койке. Объяснения он затягивал, словно наслаждаясь терзаниями человека, сквозь глаза которого можно было разглядеть, как сахарная вата – душа – разрывается от взрывов снарядов, что, летя, вместо свиста, поют о безвозвратной потерянности собственной личности и той действительности, что еще несколько часов назад наполняла ту самую личность. Пока что, не разбираясь ни в чем, в голове больного не смела родиться мысль, что мир вокруг – всего лишь напущенный исследователем сон, в котором выход откроется лишь тогда, когда хохочет экспериментатор.

– Совсем забыл, извиняйте, – притворялся Раймс, давя на пациента тяжестью холодного взгляда, – вас столько, что порой, изменяя памяти, – тут он театрально постучал пальцем по лбу, – все же путаешься. Вас зовут Эдмунд Флоренс, вы совсем ничего не помните?

– Эдмунд Флоренс… – Потерянно прошептал тот.

– Вы потеряли память.

– Почему вы улыбаетесь?

– Вам кажется.

– Нет, вы будто насмехаетесь надо мной!

– А характер сохранился.

– Да что происходит? Объясните!

Злится. Глупо и бессмысленно, чтобы только продемонстрировать видимость силы или придать своему беспомощному положению хоть какую-нибудь, пускай даже самую ничтожную, значимость, которой вовсе и не существует. Он злится, хотя в нем нет ни единой искорки храбрости. Наглость есть, она-то и рвется наружу лающем псом, а храбрость… Спокойные, сдерживаемые слова, вежливость, уважение, уверенность… Да где тому быть, когда испуганной душе приятнее пройтись по головам, чтобы добраться до истины.

Требующий Эдмунд угрожающе приподнялся, однако головная боль тут же заставила его опуститься обратно.

– Проклятье, как же трещит голова.

– Меньше дергайтесь, – процедил врач, прищурившись.

Что-то Раймса раздражало в больном. Досконально изучив историю жизни Флоренса через его близких друзей и знакомых, он против воли сошелся с ним, а затем под предлогом непонятной для пьяницы болезни забрал того на лечение в Ванкувер из провинции. Не было во Флоренсе того, что восхищало, как решил доктор Раймс, одна угрожающая жизни болезнь по-настоящему наполняла мужское тело, замуровывая всякий проблеск мечтаний: губительное пьянство.

– Я хочу знать о себе правду, вы можете хоть что-нибудь рассказать? Хотя бы скажите, как я здесь оказался? Ведь я могу вам доверять? Ведь вы расскажите мне правду? – Умоляюще протянул тот.

Ты уже обманут, с язвительной усмешкой не без удовольствия подметил Раймс про себя:

– Мне вас провезли, я в срочном порядке прооперировал вас, теперь обязан вести дальше…

– Как жаль… – В зрачках Флоренса фейерверком разорвались в клочья надежды, и руки его по-детски натянули одеяло до подбородка.