Фламандская доска

— Да. Мир не так прост, как нас пытаются заставить думать. Очертания нечетки, оттенки имеют огромное значение. Ничто не бывает только черным или только белым, зло может оказаться переодетым добром, безобразие — замаскированной красотой, и наоборот. Одно никогда не исключает другого. Человеческое существо может любить и предавать любимое существо, и его чувство от этого не становится менее реальным. Можно быть одновременно отцом, братом, сыном, любовником, палачом и жертвой… Ты сама можешь привести какие угодно примеры. Жизнь — это неясное приключение на фоне размытого пейзажа, пределы и контуры которого постоянно изменяются, движутся, где границы — это нечто искусственное, где все может завершиться и начаться в любой момент, или может вдруг кончиться — внезапно, как неожиданный удар топора, кончиться навсегда, на никогда. Где единственная реальность — абсолютная, осязаемая, бесспорная и окончательная — это смерть. Где мы сами — не более чем крохотная молния между двумя вечными ночами и где, принцесса, у нас очень мало времени.

— А какое отношение имеет все это к смерти Альваро? Какая тут связь?

— Все на свете имеет отношение ко всему на свете, все связано со всем. — Сесар поднял руку, прося немного терпения. — Кроме того, жизнь — это последовательность фактов, сцепленных друг с другом, иногда без всякого участия чьей бы то ни было воли… — Он посмотрел свой стакан на просвет, как будто в его содержимом плавало продолжение его рассуждений. — И тогда — я имею в виду тот день, когда я был у тебя, Хулия, — я решил выяснить все, что связано с этой картиной. И так же, как и тебе, первым делом мне пришла в голову мысль об Альваро… Я никогда не любил его: ни когда вы были вместе, ни потом. Но между первым периодом и вторым имелась одна существенная разница: я так и не простил это ничтожество за те страдания, которые он причинил тебе…

Хулия, достававшая другую сигарету, задержала движение руки на полпути, с удивлением глядя на Сесара.

— Это было мое дело, — сказала она. — Мое, а не твое.

— Ошибаешься. Это было мое дело. Альваро занял то место, которое никогда не было суждено занять мне. В определенном смысле, — антиквар чуть запнулся, затем улыбнулся с горечью, — он был моим соперником. Единственным мужчиной, которому удалось встать между нами.

— Между мной и Альваро все было кончено… Просто абсурдно связывать одно с другим.

— Не так уж абсурдно, но давай больше не будем об этом. Я ненавидел его, и все тут. Конечно, это не повод для того, чтобы убивать кого бы то ни было. Иначе, уверяю тебя, я не стал бы ждать столько времени… Наш с тобой мир — мир искусства и антикваров — очень тесен. Мне приходилось временами иметь профессиональные дела с Альваро: это было неизбежно. Разумеется, наши отношения нельзя было назвать особенно теплыми, но иногда деньги и заинтересованность сводят людей ближе, чем чувства, создавая весьма странные союзы. Вот тебе доказательство: ты сама, когда возникла проблема с этим ван Гюйсом, обратилась к нему… В общем, я поехал к Альваро и попросил дать мне всю возможную информацию о картине. Разумеется, он работал не из одной любви к искусству. Я предложил ему достаточно солидную сумму. Твой бывший — мир праху его — всегда был дорогим парнем. Весьма дорогим.

— Почему ты ничего не сказал мне об этом?

— По нескольким причинам. Во-первых, я не желал возобновления ваших отношений, даже в профессиональном плане. Никогда нельзя быть уверенным в том, что под пеплом не тлеет уголек… Но было и еще кое-что. Для меня эта картина была связана со слишком сокровенными чувствами. — Он сделал жест в сторону столика, на котором стояли шахматы. — С частью меня самого, от которой, как думалось, я отрекся навсегда. В этот уголок я никому, даже тебе, принцесса, не мог позволить войти. Это означало бы распахнуть дверь для вопросов, обсуждать которые с тобой мне никогда не хватило бы смелости. — Он взглянул на Муньоса, слушавшего молча, не вмешиваясь в разговор. — Думаю, наш друг сумел бы лучше меня просветить тебя на эту тему. Не правда ли? Шахматы как проекция своего «я», поражение как крах разгоревшегося, но так и не реализованного желания, ну и прочие очаровательные гадости в том же духе… Эти длинные, глубокие диагональные движения слонов, скользящих по доске… — Он провел кончиком языка по краю своего стакана и слегка вздрогнул. — Вот так. Старик Зигмунд мог бы многое рассказать тебе про это.

Он вздохнул, словно прощаясь с призраками, населявшими его мир. Потом медленно поднял стакан по направлению к Муньосу, опустился в кресло и развязно закинул ногу на ногу.

— Я не понимаю, — настойчиво проговорила девушка. — Какое отношение все это имеет к Альваро?