Флавиан. Восхождение

Я двигал руками и ногами абсолютно на автомате, нащупывая, куда наступить, чтобы под ребристой подошвой оказалась твердая опора, на которую можно было бы перенести тяжесть тела, чтобы сделать следующий шаг. Одновременно действуя, словно тростью слепого, поочередно двумя палками, я выбирал опору для рук, балансируя на торчащих отовсюду камнях и камушках тропы.

В ушах гудел все усиливающийся ветер, сердце колотилось, как обезумевший зверь, в грудной клетке, ноги периодически сводило судорогой, они подкашивались в самый неподходящий момент.

И, несмотря на все это, я был счастлив. Какое-то особое чувство переполняло меня, и каждой клеточкой своего тела, каждой частичкой своей души я ощущал полноту жизни, особый смысл этого вползания на гору на пределе душевных и физических сил.

Я чувствовал, что сейчас, на этих выветренных веками и истоптанных тысячами паломнических стоп камнях, я получаю нечто несопоставимо большее всем затраченным мною силам. Нечто неохватное моим заторможенным от усталости умом, что я могу получить только здесь и только так, нечто столь ценное для меня, что ради этого стоило и стоит продолжать карабкаться наверх, полубессознательно повторяя:

— Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! Господи! Иисусе Христе…

Еще не дойдя до вершины, не зная, что там вообще есть, я уже чувствовал, что не смогу за этот подъем охватить все то, что изобильно изливается сейчас на меня в невидимом духовном пространстве. Я понял, что должен буду прийти сюда еще один раз, а может быть, и не раз.

Про Флавиана я вообще молчу. Сколько раз он в изнеможении просто ложился вдоль тропы на этом самом карнизе, не чувствуя впивавшихся в измученное тело острых мраморных осколков. Сколько раз я думал: «Все! На этот раз он уже не встанет!» — и прислушивался к его хрипящему дыханию. Но он вставал и снова карабкался по бесконечно тянущемуся вверх серпантину до тех пор, когда, повернув за очередной кусок скалы, мы вдруг не наткнулись на сидящего под ним отца Димитрия и свернувшегося рядом с ним калачиком в спальном мешке Владимира.

— Отец Димитрий! Это вы? — воскликнул Игорь. — А где же вершина, далеко еще?

— Нет, вот она, за этим камнем! — Лао Ди, кротко улыбнувшись, показал пальцем куда-то себе за плечо. — Просто мы с Володей решили, что первым на нее должен взойти отец Флавиан! И ждали вас здесь.

Сил говорить уже не было. Игорь молча посторонился, пропуская вперед батюшку. Тот нетвердой походкой, повисая руками на гнущихся под его тяжестью палках, проковылял мимо отца Димитрия и пробужденного им Владимира и зашел за выступ скалы. Мы пошли за ним.

Перед нами, освещаемый неярким светом наших фонариков, возник фасад маленького здания, снаружи напоминающего сложенный из шлакоблоков гараж с крошечным окошком посередине. Перед ним была невысокая, по пояс, стенка, сложенная кое-как из камней без раствора. Справа от постройки, вплотную примыкая к ней, возвышался известный по многочисленным фотографиям в публикациях об Афоне «русский крест» на крупном камне — самой высокой точке Афона. «Русский», потому что принесен и установлен был здесь в 1897 году шестью русскими монахами.

Мы осторожно обошли это строение слева по узкой, меньше метра в ширину, каменной дорожке, левее которой начинался падающий в бездонную пропасть обрыв. С обратной стороны здания, западной, был вход в виде простой дощатой, выкрашенной облупившейся синей краской двери с прибитой к ней толстой веткой, исполняющей роль дверной ручки. Справа от двери на стене строения, на высоте груди, был прикреплен мраморный крест, вырезанный в виде разного размера полусфер с темным каменным кружочком в середине.

Маленькая площадка перед входом была отгорожена с севера и запада двухметровой каменной стеной, на внутренней стороне западной стены висел небольшой, русский по форме колокол. Это и был, как мы поняли, храм Преображения Господня — Метаморфоза, храм, в котором, по пророчествам некоторых афонских старцев, будет совершена в антихристовы времена последняя на земле Божественная литургия.

Вся площадка перед входом в храм была наполнена лежащими на «пенках» и просто в спальных мешках паломниками, их было не меньше шести-семи человек. Наш Владимир немедленно расстелил свой спальник, из которого его заставило вылезти наше появление, на свободном месте, рядом с ним устроился в своем спальнике Эдуард. Игорь вытащил из рюкзака какое-то старое суконное одеяло и, завернувшись в него, пристроился между Владимиром и Эдуардом. У нас с Флавианом и у отца Димитрия спальников не было, мы решили войти в само здание храма.

Дверь, открывавшаяся внутрь, поддалась с трудом, за ней явно кто-то лежал, и мы его побеспокоили своим бесцеремонным вторжением. Но деваться нам было некуда: оставаться в промокшей от пота одежде на сильнейшем ветру было самоубийством, и мы пренебрегли политесом. В храме было темно и ничего не видно, пришлось включить один фонарик, направив его, чтобы никого не ослепить, в потолок.

Зрелище, представшее нашим глазам, было по-киношному ирреальным.