Флавиан. Жизнь продолжается

— Присаживайтесь, отец Флавиан, и вы, молодой человек, присаживайтесь — прозвучал знаменитый своей бархатной глубиной, слегка слабеющий голос. — Аннушка, присаживайся, милая, я хочу, чтобы вы все слышали мою речь.

Мы расселись по креслам: Флавиан — напротив изголовья больного, я — ближе к камину, Анна Сергеевна — на плюшевом креслице в углу у двери.

— Я, отец Флавиан, умирать собрался, у меня рак в последней стадии, быстротекущая форма.

Анна Сергеевна слабо вскрикнула в своём уголке и прикрыла лицо руками.

— Анна! Перестань! — ласково-повелительно произнёс старый артист, — когда-нибудь конец ко всем приходит! Не переживай ты так!

— Я, отец Флавиан, третий месяц о своём состоянии старым другом-хирургом извещён и уже в житейском плане к этому исходу приготовился. Завещание оформлено, инструкции адвокату даны. Осталось только душу в порядок привести, с Богом примириться, если только Его Милость ко мне, горькому грешнику, снизойдёт!

— Уже снизошла, — Флавиан перекрестился и погладил дароносицу на груди, — Господь вам, Аристоклий Иванович, Своего служителя прислал и Сам в Святых Дарах явился!

— Вижу, батюшка, и, поверьте, трепетно благоговею. Я тут в последнее время немножко книжки духовные почитал, — он указал кивком красивой седой головы на стоящий у изголовья дивана резной столик с дюжиной лежащих на нём книг, из которых я сразу узнал Евангелие, «Закон Божий» протоиерея Слободского, «Мою жизнь во Христе» отца Иоанна Кронштадского и «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника. Кажется, там лежало ещё житие преподобного Серафима Вырицкого и несколько других церковных изданий.

— Почитал и многое впервые для себя открыл и осознал. Главное, осознал. И ужаснулся. А потом умилился любви Божьей и на Его всепрощение проникся надеждой. Потому и позвал вас, отец Флавиан, и хочу пред вами принести покаяние за всю свою жизнь.

Я привстал, намереваясь выйти, но Аристоклий Иванович остановил меня.

— Останьтесь, молодой человек, и ты, Аннушка, останься. Я сначала хочу при вас покаяться, ведь была такая традиция, батюшка — публичного покаяния, кажется, в «Лествице» упоминается?

Флавиан кивком подтвердил.

— А уж я всю жизнь грешил на публике и на публике мне и каяться, наверное, так же положено.

Он умолк, собираясь с силами и переводя дыхание, видно, пытаясь сосредоточиться на чём-то важном.

— Главный мой грех, отец Флавиан, это не вино, не женщины, хоть и этим я нагрешил неисчислимо, главный мой грех в самой профессии моей фундаментом заложен — Тщеславие! Я, как Сатана, — славу возлюбил и возжелал её, славы безмерной, непрекращающейся, во всех её формах: в аплодисментах, наградах, афишах, статьях, портретах, в восхищённых женских взглядах… Вон какой «иконостас» на стенах красуется… Три шкафа книг, статей, альбомов да папок с газетными вырезками насобирал. Всё о себе любимом.

— Лёжа на этом, теперь уже — Смертном одре, я понял, что за всю свою жизнь никого, кроме себя, не любил, ни жён — прости меня, Аннушка, — ни детей, ни покойных родителей. Потому и оставлял их без сожаления и не ценил того, что мне в жизни самого ценного Господь давал — любовь близких. Вся моя способность любить лишь на самого себя расходовалась да на сценическое искусство, и то только потому, что оно мою жажду славы и самолюбования удовлетворяло. Как наркотик, всего меня порабощало. Творцом себя ощущал! Богом сцены! Ведь некоторые поклонники именно так в глаза и величали — богом, а я, червяк ничтожный, этим кощунством упивался…

Все мы — артисты, люди искусства, этой страстью больны, все «славоманы». Поверьте мне, умирающему старому лицедею. Я это хорошо знаю и перед лицом смерти кривить душой не буду.

Все высокие рассуждения о Храме Искусства и высоком служении ему — враньё! Храм-то — храм, да себе самому! И бог в этом «храме» — сам артист, и себе, только себе он восхищения и славы жаждет! Бедный и несчастный! Ибо настоящий Храм и Настоящий Бог, и настоящая Вечная Слава вовне остаются, недостижимые для переполненного страстью тщеславия актёрского сердца. Редко кто из нашего брата-артиста искренне к вере приходе единицы. И те — либо со сценой порывают бесповоротно, либо мучаются служением двум господам. Горе, а не жизнь! А уж какая война за кулисами ради этой славы, какие подлости, какие интриги, какая мерзость!

Господи! Ведь я ни одного своего ребёнка сам не воспитал, только зачинал да хвастался: я и в сорок — силён, и в пятьдесят шесть «родил», и в семьдесят четыре снова отец! Да всё от молодых, и каждая следующая жена моложе предыдущей! Посмешище старое, фигляр блудливый! Кто теперь моего последнего ребёнка вместо отца растить будет? Да и жёны-то! Студенточки-артисточки, будущие звёзды с моей фамилией! Одна Аня, небось, меня и любила-то искренне…