Флэш по-королевски

Получилось, что я перестраховывался. В те дни для перехвата беглецов не применялся телеграф, и даже окажись штракенцы достаточно сообразительны, чтобы воспользоваться им, все равно до меня в Германии никому не было дела. [XLI*] Когда я с мешком краденого ехал от одного края прусской державы до другого, Европа начинала погружаться в пучину самого страшного со времени смерти Наполеона потрясения. Великие революции, о которых толковал Руди, готовы были обрушиться на оторопевший мир: они начались в Италии, где всполошились легкие на подъем макаронники; на очереди было изгнание из Вены Меттерниха; во Франции уже провозгласили новую республику; Берлину не далее как через месяц предстояло увидеть уличные бои; а старого приятеля Лолы, Людвига Баварского, спишут вскоре на свалку истории. Я, конечно, ни о чем подобном не догадывался, но меня наполняет гордостью мысль, что в тот миг, когда в одночасье рушились правительства и опрокидывались троны, я направлялся домой с коллекцией королевских бриллиантов. Наверное, в этом скрыта своя мораль — я бы указал, где она, если бы знал, что это такое.

Быть может, не стоит относить это исключительно ко мне. Вы можете заявить, что пока континент разваливался на части, старушка Англия продолжала идти своим курсом без революций и потрясений, если не считать нескольких выступлений рабочих. Нам безусловно нравится думать, что мы выше всего этого: англичанин, пусть даже самый захудалый, привык считать себя свободным человеком — вот идиот — и всегда жалеет несчастных иностранцев, бунтующих против своих правителей. Его же правители тем временем спекулируют на этих чувствах и держат его под пятой, уверяя одновременно, что никогда британец не станет рабом. Однако, вполне возможно, наш народ был умнее, чем кажется, ибо, насколько мне известно, ни одна революция не принесла ни на грош пользы простому люду — он все так же корячится на работе и пухнет с голоду как всегда. Единственная радость от волнений состоит, наверное, в том, что появляется возможность немного понасиловать и пограбить — но английские низшие слои не очень склонны заниматься такими вещами у себя дома, поскольку люди они большей частью женатые и обремененные собственностью.

Так или иначе, я придерживаюсь мнения, что революции сорок восьмого года пошли Англии только на пользу — она держалась от них в стороне и делала деньги. А именно той же политики намеревался придерживаться и мистер Г. Флэшмен, эсквайр.

Но редко все получается так, как рассчитываешь, даже с европейскими революциями. На третью ночь я слег с жестокой лихорадкой: горло болит, живот сводит, голова гудит, как паровой котел. Полагаю, это было неизбежно после того, как я дважды за ночь искупался в ледяной воде, был ранен и на три четверти утонул — не говоря уж про урон, нанесенный за все это время нервам. У меня едва хватило сил выбраться из рощицы, где я отлеживался. К моему счастью, неподалеку нашлась хижина. Я постучал в дверь, старики пустили меня, и последнее, что я помню, это их испуганные физиономии и себя, бредущего к убогой кушетке, таща волоком свой бесценный саквояж. Я рухнул на койку и провел в ней, насколько мне известно, большую часть следующей недели. Если, пока я валялся без сознания, мои хозяева и набрались смелости заглянуть в мою поклажу — в чем я сильно сомневаюсь, — то они все равно были слишком напуганы, чтобы что-то предпринять.

Это были простые, честные крестьяне, и — как я обнаружил, стоило мне достаточно окрепнуть, чтобы сидеть, — питавшие ко мне нечто вроде благоговения. Разумеется, по моей наружности они догадались, что имеют дело не абы с кем. Я был окружен заботой, и думаю, старуха буквально выходила меня. Стоило почесть за удачу, что я попал к ним. Они кормили меня как могли, то есть чертовски плохо, зато старикан присматривал за конем, так что как только я более-менее набрался сил, то мог тронуться в путь немедля.

За заботу я уплатил четко рассчитанную сумму — дай я больше или меньше, они могли бы начать трепать языком — и продолжил путь на юг. Мне оставался день пути до Магдебурга, но, потеряв из-за болезни столько времени, я обливался холодным потом, представляя поджидающую впереди засаду. Впрочем, все обошлось, и я благополучно прибыл в Магдебург, бросил там коня (если я что-то смыслю, он не долго останется без хозяина, а продавать его я не осмелился) и поехал дальше поездом.

На станции меня ждал шок. Магдебург — один из первых городов Германии, имеющих железную дорогу, но за билет мне пришлось отвалить столько талеров, что денег осталось только на питание во время пути. Я клял себя за то, что не рискнул выручить хоть грош за лошадь, но было слишком поздно, и мне пришлось путешествовать, везя в саквояже целое состояние, зато с пустыми карманами.