Флэшмен

О сне не могло быть и речи: даже если бы мой разум не был полон этими ужасными картинами, я не мог отдыхать с задранными вверх руками. Стоило мне попытаться повиснуть, ржавые оковы врезались в кисти рук, и приходилось снова выпрямляться, опираясь на затекшие ноги. Спина горела, и я постоянно стонал. Хадсон делал что мог, стараясь подбодрить меня, нес всякую чепуху насчет необходимости держать нос выше — это как я понимаю, означало не падать духом во времена трудностей. Эти вещи не для меня. Все, о чем я мог думать — о горящих ненавистью женских глазах, и улыбке Гюля позади них, и о лезвии ножа, протыкающего мою кожу и начинающего кромсать… О, господи, это было невыносимо, и я чувствовал, что схожу с ума. Об этом я и заявил во весь голос, на что Хадсон сказал:

— Держитесь, сэр, мы еще не погибли.

— Чертов идиот! — закричал я. Что ты понимаешь, болван? Это ведь не тебе собираются откромсать кое-что! Говорю тебе, лучше мне умереть сейчас! Да, лучше умереть!

— Но они пока не сделали этого, — говорит он. — И не сделают. Будучи наверху, я заметил, что половина афридиев ушла — видимо, чтобы присоединиться к остальным под Джелалабадом. И здесь осталось с полдюжины, если не считать вашего приятеля и женщины. Насколько я могу судить…

Я не слушал его. Я мог думать только о том, что со мной сделают. Но когда? Прошла ночь, и если не считать прихода в полдень следующего дня одного из джезайлитов, принесшего нам немного воды и еды, никто не беспокоил нас до вечера. Нас оставили висеть в цепях, как подколотых свиней, и ноги мои попеременно то горели огнем, то немели до бесчувствия. Я слышал, что Хадсон восклицает что-то про себя время от времени, будто делая что-то, но не придавал этому значения. И тут, когда свет дня начал меркнуть, я услышал, как он застонал от боли и закричал:

— Господи, получилось!

Я обернулся посмотреть, и сердце мое заколотилось, как молот. Он висел, прикованный только одной рукой, правая рука, окровавленная до локтя, была свободна.

Он резко покачал головой, и я не издал ни звука. Сержант немного поразмял правую руку, и поднял ее к оковам: наручники разделялись между собой железным прутом, но запирались обычным болтом. Он поколдовал над ним некоторое время, и замок открылся. Хадсон был свободен.

Он подошел ко мне, не спуская глаз с двери.

— Вы сможете стоять, если я освобожу вас, сэр?

Я понятия не имел, но кивнул, и две минуты спустя уже корчился на полу, стоная от боли в плечах и ногах, так долго пребывавших в одном положении. Хадсон помассировал их, чертыхаясь по поводу отметин, оставленных хлыстом Гюль-Шаха на моей спине.

— Грязный ниггер, — приговаривал он. — Сэр, нам надо держаться настороже, чтобы нас не застали врасплох. Когда они вернутся, мы должны стоять с оковами на руках, изображая из себя пойманных птичек.

— И что потом?

— Как же, сэр, они будут думать, что мы беззащитны, не так ли? И мы захватим их врасплох.

— И много нам это даст? — говорю я. — Ты же говоришь, их там с полдюжины, не считая Гюль-Шаха?

— Они же не придут все вместе, — отвечает он. — Ради Бога, сэр, это наша последняя надежда.

Я сильно сомневался, что из этого что-то выйдет, и сказал это. На что Хадсон ответил, что «это все-таки лучше, чем быть изрезанным на куски афганской шлюхой, прощу прощения, сэр». И я не мог с этим не согласиться. Но в лучшем случае полагал, что нас просто убьют быстро.

— Вот и хорошо, — говорит он. — Устроим славную драку. Умрем как истинные англичане, а не как псы.

— Какая разница как ты умрешь — как англичанин или как эскимос? — говорю я. Он только посмотрел на меня и принялся энергично растирать мои руки. Вскоре я мог стоять и двигаться, как прежде, но мы старались держаться поближе к цепям, и как оказалось, хорошо сделали. За дверью послышалась возня, и едва мы успели занять свои места, продев руки в оковы, как она отворилась.

— Предоставьте это мне, сэр, — прошептал Хадсон, и повис на цепях. Я последовал его примеру, склонив голову так, чтобы иметь возможность наблюдать краем глаза за дверью. Их было трое, и мое сердце замерло. Первым вошел Гюль-Шах, за ним гигант-джезайлит, несущий факел, за ними показалась фигурка Нариман. Пока они спускались по ступенькам, все мои страхи обрушились на меня с новой силой.

— Время пришло, Флэшмен, — заявил Гюль-Шах, приближая свое лицо к моему. — Просыпайся, пес, и приготовься к своей последней любовной игре. — Он засмеялся и ударил меня по лицу. Я покачнулся, но удержался на цепях. У Хадсона не дрогнул ни единый мускул.

— Ну, моя дорогая, — продолжил Гюль, обращаясь к Нариман. — Вот он, и он твой.

Она выступила вперед, встав рядом с ним, а гигант-джезайлит, укрепив факел, подошел к ней с другого бока, ухмыляясь, как сатир. Он оказался примерно в ярде от Хадсона, но глядел на меня.

На Нариман теперь не было паранджи, только тюрбан и плащ. Ее лицо было как каменное; но вот она улыбнулась, это выглядело как будто тигрица показала зубы. Прошипев что-то Гюль-Шаху, женщина протянула руку к кинжалу, висевшему у того на поясе.