Флэшмен на острие удара

При этих словах он пошатнулся, прогнулся под непосильной ношей и без чувств рухнул ничком на пол.

IX

Висящий издал резкий крик, когда его тело всем весом натянуло цепи. Он висел и стонал. И тут я, сам не отдавая себе отчета, подполз под него, подставив под болтающееся тулово свою согбенную спину. Лицо, искаженное болью, оказалось рядом с моим.

– Боже… спасибо! – выдохнул он. – Мои члены горят огнем! Но еще недолго… недолго… если Аллах милостив, – голос его опустился до свистящего шепота. – Ты – русский?

– Нет, – отвечаю я. – Англичанин, пленник русских.

– Ты говоришь… на нашем языке?

– Да. Только не дергайся, черт побери, а то соскользнешь!

Подвешенный снова застонал. Вес в нем был адский. Потом он говорит:

– Пути… провидения… неисповедимы. Англичанин… здесь. Мужайся, чужеземец, … быть может… тебе повезло больше… чем кажется.

Я ни в малейшей степени не разделял его убеждения: оказаться в вонючей темнице вместе с черномазым азиатом, который вот-вот сломает тебе спину. На самом деле я даже жалел об импульсе, заставившем меня поддерживать его – да на что он мне сдался, если на то пошло, чтобы ради него корячиться? Но когда попадаешь в переплет, лучше не спеши настраивать против себя товарищей по несчастью, по крайней мере, пока не разберешься, что к чему. Поэтому я, отдуваясь и негодуя, продолжал оставаться на месте.

– Кто … ты?

– Флэшмен. Полковник британской армии.

– Меня… зовут Якуб-бек[127], – прошептал повешенный, и даже сквозь боль в голосе его слышалась гордость. – Куш-беги… хана Коканда и хранитель… Белой Мечети. Ты… мой гость… посланный мне… небом. Прикоснись… к моим коленям… к моей груди… прикоснись… к чему хочешь.

Я узнал традиционное среди народов гор приветствие, исполнить которое в данных обстоятельствах было не слишком-то сподручно.

– Пока я могу прикоснуться только к твоей заднице, – говорю я и чувствую, как он затрясся.

Бог мой, этот человек, с вывороченными руками и ногами еще мог смеяться!

– Это… хороший ответ, – говорит он. – Ты… как таджик. Мы смеемся… когда трудно. Теперь скажу тебе… англичанин: когда я выйду отсюда… ты пойдешь со мной.

Я, естественно, решил, что он бредит. Тут другой малый, который свалился, застонал и сел, озираясь.

– О, Аллах, как я слаб, – произнес он. – Якуб, сын мой и брат, прости меня. Я, как старая баба, страдающая водянкой, колени мои подгибаются.

Якуб-бек развернул лицо ко мне, и, как вы можете себе представить, слова его перемежались короткими стонами боли.

– Это кряхтящее на полу древнее создание есть Иззат Кутебар[128], – говорит он. – Бедняга обделен силами и умом; он так часто нападал на караваны русских, что в конце-концов пострадал из-за своей жадности. Его заставили «плыть над землей», как сейчас плыву я, и ему бы пришлось висеть так, пока не сгниет – и на здоровье – если бы я не оказался столь глуп, чтобы попытаться спасти его. Я слишком близко подобрался к этому шайтанскому форту, и попался. Меня подвесили на цепях, как более важного пленника из нас двоих – ибо Кутебар есть паршивая старая развалина. Говорят, некогда он был хорошим воином. Не знаю, наверное, это было во времена Тимура!

– Аллах! – восклицает Кутебар. – Это я, что ли, сдал русским Ак-Мечеть? Я, что ли, развлекался с красавицами Бухары, когда этот зверь Перовский, поливал народ Коканда картечью? Нет, клянусь срамными волосами Рустама! Я махал своим добрым клинком, кося московитов вдоль Сырдарьи, когда этот славный военный вождь пировал со своими женами, приговаривая: «Эйвалла, как жарко! Передай-ка мне чашу, Мириам, и положи прохладную ладонь на мой лоб». Вылезай из под него, феринджи[129], пусть себе повисит вдоволь.

– Вот видишь? – говорит Якуб-бек, поворачивая шею и силясь улыбнуться. – Глупый старик несет вздор. Badawi zhazhkayan[130], он гадит своими словами, как глупая овца своими катышками. Когда мы с тобой, Флэшмен-багадур[131], выйдем отсюда, то его бросим здесь; даже русские сжалятся над таким ничтожеством и отправят чистить отхожие места – не офицерские, конечно, а простых солдат.

Не прослужи я достаточно в Афганистане и не будь знаком с манерой выражаться, присущей среднеазиатским племенам, то решил бы, что попал в камеру к двум сумасшедшим. Но мне была известна их привычка обращаться к тем, кого они уважают, с шутливой иронией и вычурностью, которые так свойственны пуштунам и в еще большей степени персам – обладателям самого красочного из всех языков.

– Когда ты выберешься отсюда? – осклабился Кутебар, поднимаясь на ноги и глядя на друга. – Да когда ж такое случится? Когда Бузург-хан вспомнит о тебе? Не дай мне Аллах уповать на добрую волю этого человека. Или когда Сагиб-хан с дури набредет на этот форт, как вы с ним сделали два года назад, и сложит под его стенами две тысячи сабель? Эйя! С какой стати станут они рисковать своими шеями ради тебя или меня? Мы ведь не из золота – если нас зароют, то кому понадобится нас выкапывать?

– Мои люди придут, – говорит Якуб-бек. – И она про меня не забудет.