Флэшмен на острие удара

– Не верь женщинам, особенно китаянкам, – покачал головой Кутебар. – Лучше мне и этому чужеземцу врасплох наброситься на охрану и самим проложить нам путь на свободу.

– А кто разрубит эти цепи? – спрашивает Якуб. – Нет, старик. Засунь ногу своей храбрости в стремя терпения. Они придут, если не сегодня, так завтра. Надо подождать.

– А пока ты ждешь, – обращаюсь я к Кутебару, – будь любезен подставить плечо дружбы под спину беспомощности. Помоги мне, приятель, пока я не переломился пополам.

Кутебар снова занял своем место, обмениваясь с приятелем оскорблениями, я же встал, стремясь разглядеть Якуб-бека. Высокий парень, насколько можно судить, с узкими бедрами и широкими плечами: он был обнажен, если не считать просторных штанов. На руках проступали мощные бицепсы. Кисти были зверски изуродованы кандалами, и, промывая раны водой из стоявшего в углу чатти[132], я успел хорошо рассмотреть лицо. Оно принадлежало к распространенному среди горцев типу: тонкое, с длинным подбородком, только вот нос был прямым – по его словам, он был из таджиков, а это значит, наполовину перс. Голова выбрита на узбекский манер, со свисающей на бок небольшой скальповой прядью. Вот и все описание, если не считать раздвоенной бороды. Опасный субъект – один из тех горцев-головорезов, что будут рассказывать тебе веселую историю и в ту же секунду воткнут нож в живот, исключительно из праздного желания услышать, как зазвенит подвешенный к рукояти клинка колокольчик.

– Ты англичанин, значит, – говорит он, пока я промывал его запястья. – Знавал я одного, давным-давно. Ну, может, и не знал лично, но хотя бы видел – в Бухаре, в день его казни. Да, это был настоящий мужчина, этот Хан-Али, со светлой бородой. «Прими нашу веру», – сказали ему. «Чего это ради? – говорит он. – Вы и так уже зарезали моего друга, предавшего свою церковь и ставшего мусульманином. Вы грабите, вы убиваете, чего вы от меня хотите?». А они отвечают: «Крови». «Так положим конец», – говорит англичанин. И они убили его. Тогда я был еще юношей, но подумал: «Если мне суждено будет уйти далеко от дома, то мне хотелось бы уйти так, как ушел он». Это был настоящий гази[133], тот Хан-Али.[134]

– Немного пользы это ему принесло, – пробурчал себе под нос Кутебар. – Коли на то пошло, от Бухары вообще никто добра не видел. Они готовы всех нас продать русским за мешок проса. Чтоб молоко их коз обратилось в мочу, а все их женщины рождали ублюдков от русских – а так и будет, причем очень скоро.

– Ты толковал про возможность выйти отсюда, – обращаюсь я к Якуб-беку. – Это правда? Захотят ли твои друзья спасать тебя?

– Нет у него друзей, – вставляет Кутебар. – Если не считать меня, да и я способен только поддерживать на весу его бесполезную тушу.

– Они придут, – едва слышно молвил Якуб-бек. Мне показалось, с ним все кончено: глаза закрыты, лицо исказила гримаса боли. – Когда свет померкнет, вам придется оставить меня висеть. Нет, Иззат, это приказ. Ты и Флэшмен-багадур должны отдохнуть, ибо когда Госпожа Великой Орды перейдет стену, русские обязательно постараются прикончить нас, во избежание нашего вызволения. Вам двоим придется сдерживать их, подпирая дверь плечами.

– Оставить тебя висеть – значить обречь на смерть, – угрюмо говорит Кутебар. – Что я тогда скажу ей? – И он вдруг разразился потоком ругательств, слегка приглушенным из-за своего согбенного положения. – Русские обезьяны! Московитское отребье! Да сгноит их Аллах в самой вонючей яме! Не могут они просто убить человека, не разрывая его по кусочкам? Это, значит, и есть их цивилизованная империя? Такова, выходит, честь солдат армии Белого Царя? Да вырвет милостивый и милосердный Аллах внутренности из их брюха и …

– Отдохни, старый ворчун, – выдавил Якуб, явно страдающий от приступа гнева, охватившего его трясущуюся «лежанку». – Тогда ты сможешь разорвать их так, как захочешь, избавив Всевышнего от хлопот. Будешь снова косить их как траву вдоль берегов Сырдарьи…

Не взирая на протесты Кутебара, Якуб-бек оставался непреклонен. Как только начало темнеть, он приказал нам не поддерживать его больше, оставив висеть на цепях. Не знаю, как он выносил это, потому что мышцы его трещали, а из прокушенной губы по щеке текла кровь, при виде чего Кутебар рыдал, как ребенок. Это был дородный старикан, довольно крепкий несмотря на морщинистое лицо и седые волосы, но слезы ручьем лились у него по скулам и бороде, и он не переставал проклинать русских с изощренностью, дарованной только человеку Востока. Наконец он поцеловал висящего в лоб и пожал закованную в железо руку, после чего сел рядом со мной у стены.