Флэшмен на острие удара

Но все хорошо до поры — пока ты не убедишься, что воспитанность и добродушие у этих людей так же непостоянны, как майские заморозки — это не более чем маска, под которой прячутся совершенно чуждые нам существа. Вопреки всей их видимой цивилизованности, даже хорошему вкусу, варварство спрятано в них неглубоко, и только ждет часа, чтобы вырваться наружу. Стоит забыть об этом, как какое-нибудь слово или случай напоминают тебе: тут не что иное, как средневековый замок, где царит феодальный закон. Этот добродушный, веселый гигант, со знанием дела рассуждающий о кавалерийской тактике и охоте и играющий в шахматы как гроссмейстер, был наделен одновременно кровожадностью и коварством вождя каннибальского племени; а милые дамы, щебечущие про парижские моды и составление букетов, в определенном отношении менее женственны, нежели амазонки Дагомеи.

Один такой инцидент запомнился мне навсегда. Тот вечер мы четверо коротали в салоне: я играл с Пенчерьевским в шахматы — он обычно давал мне фору, убирая с доски своего ферзя или ладью, а женщины перекидывались в карты на другом конце комнаты. Тетя Сара была спокойна, как обычно, Валя же оживленно болтала, в сердцах вскрикивая, когда проигрывала. Меня это все мало заботило: я наслаждался графским коньячком и горел желанием хоть раз поставить ему мат, но тут разговор зашел об уплате проигрыша, и, подняв глаза, я чуть не упал со стула.

В комнату вошли дворецкий и горничная Вали. Девушка-крепостная встала перед карточным столом на колени, а дворецкий стал аккуратно отстригать ножницами ее роскошные рыжие волосы. Тетя Сара лениво глядела на картину, Валя даже не повернула головы, пока дворецкий не передал ей отрезанные косы.

— Ах, как мило! — говорит та, пожимает плечами и швыряет волосы тете Саре, которая, расправляет их и говорит:

— Сохранить их, что ли, для парика или продать? Тридцать рублей в Москве или Петербурге… — и подносит волосы к свету, задумчиво разглядывая.

— Это, как ни крути, больше, чем стоит теперь вся Вера, — заявляет беззаботно Валя. Потом подскакивает, подбегает к Пенчерьевскому, обвивает сзади его мощную шею и шепчет на ухо:

— Папа, можно мне получить пятьдесят рублей на новую горничную?

— Что-что? — говорит он, не отрываясь от доски. — Погоди, детка, погоди: я загнал этого английского мерзавца в угол, дай мне одну…

— Всего пятьдесят рублей, папа. Только посмотри, не могу же я теперь оставить у себя Веру.

Он поднял голову, увидел девушку, стоящую на коленях и обкорнанную, как приговоренный к казни, и рассмеялся.

— Неужели без волос ей нельзя следить за твоей одеждой и чистить обувь? Смотри лучше за своими картами, глупая девчонка.

— Ах, отец! Ты же знаешь, что нет! Всего пятьдесят рублей, пожалуйста. От щедрот моего милого batiushka![57]

— А, холера тебя возьми, не дадут покоя человеку! Ладно, пятьдесят рублей, и оставь меня в покое. В следующий раз ставь на кон что-нибудь не требующее возмещения из моего кошелька. — Он потрепал ее за щеку. — Вам шах, полковник.

Меня, как вы знаете, нелегко потрясти, но в тот раз, признаюсь, я вздрогнул. Причиной было не унижение милой девушки, как вы понимаете, хотя я и был тронут, но та веселая непринужденность, с которой они все это проделали, — эти две культурные дамы, сидящие в элегантной комнате, — будто играли на интерес или на фишки. Валя уже склонялась над плечом отца, подбадривая его в стремлении к победе, а Сара ленивыми движениями пальцев расчесывала срезанные волосы. Коленопреклоненная девушка поднялась, склонила свою обезображенную голову в низком поклоне и поплелась за дворецким прочь из комнаты. «Да уж, — думаю, — эта парочка произвела бы фурор в лондонском обществе». Обратите внимание, кстати: служанка стоила пятьдесят рублей, из которых стоимость ее кос составляла тридцать.

Разумеется, для них она не являлась человеческим существом. Мне уже довелось рассказывать вам кое-что о крепостных, и большую часть этих познаний я почерпнул в имении Пенчерьевского, где с крестьянами обращались хуже, чем со скотом. Самые везучие из них обитали в усадьбе и прислуживали в доме, но большинство жило в деревне — грязном, хаотично расположенном селении, обитая в бревенчатых хижинах, называемых «избы», входу которых такой низкий, что приходится скрючиваться в три погибели, чтобы попасть внутрь. Это отвратительные, вонючие сараи, состоящие из единственной комнаты с большой кроватью со множеством подушек, большой печью и «красным углом», где располагаются грубо намалеванные изображения святых.

Пища их воистину ужасна: по большей части ржаной хлеб, суп из капусты с ломтиком сала, квашеная капуста, чеснок, грубая каша, а в качестве деликатеса иногда подают огурчик или свеклу. И это имеют только обеспеченные. Напитки отвратительные: из перебродившего хлеба делают то, что у них называется «qvass»[58] («он темный, он густой, чтоб сам ты стал хмельной» — приговаривают они), по особым случаям пьют водку, которая есть сущий яд. Они душу готовы продать за коньяк, но редко его добывают.