Флэшмен в Большой игре

Мне пришлось дожидаться здесь добрый час, пока с приветствиями не подошел мажордом, чтобы проводить меня сквозь еще одни ворота, а затем вверх по узкой винтовой лестнице — в зал торжественных приемов на втором этаже. Здесь снова все было само богатство — прекрасные шелковые драпировки на стенах, огромные подсвечники пурпурного хрусталя, свисающие с резного с позолотой потолка, роскошные ковры на полу (причем рядом с персидскими я заметил и изделия из доброго старого Эксминстера) и все виды превосходных украшений из золота и слоновой кости, серебра и черного дерева. Все это свидетельствовало бы о дурном вкусе, если бы не стоило так чертовски дорого, а дюжина или около того мужчин и женщин, сидевших и полулежавших на кушетках и подушках, были наряжены соответственно — те, которых я встретил во дворе, теперь смотрелись бы их бедными родственниками. Каждая из женщин была прекрасна, как Геба — я только успел оглядеть словно вылепленные из алебастра прелести одной из них, одетой в облегающие пестрые шаровары; играя с попугаем, она чуть приоткинула свою шелковую шаль — как вдруг где-то загудел гонг. Все встали, вошел коротышка в огромном тюрбане и объявил, что прием начался. Тут заиграла музыка и все повернулись и поклонились стене, которая, как я вдруг понял, была вовсе не стеной, а колоссальным экраном из слоновой кости, прекрасным как кружево, делившим залу на две части. По ту сторону экрана можно было лишь различить скольжение легкой тени — таким образом рани могла избегнуть жадных языческих глаз, подобных моим.

Похоже, я был самым важным гостем, поскольку мажордом подвел меня к маленькому золотому стульчику, стоящему всего в нескольких футах от экрана, и объявил мое имя, звание, награды и (это факт!) названия моих лондонских клубов. Вокруг поднялся гул голосов, затем мажордом спросил меня, чего я желаю. Я ответил на урду, что привез поздравления от королевы Виктории и подарок Ее Величества для рани, если принцесса соблаговолит принять его. (Это была чертовски плохая фотография Виктории и Альберта, с изумлением взирающего на книгу, которую с угрюмым видом держал принц Уэльский — все это в серебряной раме, завернутой в муслин.) Я протянул сверток, камергер осторожно принял его, внимательно выслушал, а затем поинтересовался, что за толстый ребенок изображен на фото. Я объяснил ему, после чего подарок отнесли рани, а камергер торжественно объявил приятную новость — что ее высочество с радостью принимает подарок своей сестры-королевы. Эффект был немного испорчен грохотом по ту сторону экрана, который свидетельствовал о том, что фотография упала (или была брошена) на пол, но я лишь невозмутимо поглаживал бакенбарды, а придворные, щебеча, толпились вокруг меня — вы же знаете эту чертову дипломатию.

Последовал дальнейший обмен любезностями через камергера и затем я попросил о личной аудиенции с рани. Толстяк ответил, что она никогда не дает их. Я объяснил, что то, что намерен ей поведать, касается взаимных, но приватных интересов Джханси и британского правительства; он сунулся за экран за указаниями и затем многообещающе произнес:

— Означает ли это, что ваши предложения касаются возвращения трона ее высочеству, признанию ее приемного сына, а равно и всей принадлежащей ей собственности — всего, что было украдено у нее Сиркаром?

Конечно же, ни о чем подобном не было и речи.

— Все что я должен сказать, предназначено только для ушей ее высочества, — торжественно произнес я.

Камергер снова заглянул за экран и долго совещался, прежде чем продолжил разговор со мной:

— Что это за предложения? — спросил он и я снова ответил, что не могу говорить об этом на открытом приеме, и тут по другую сторону экрана послышался быстрый женский голос.

Камергер поинтересовался, что я могу сообщить такого, чего раньше не мог поведать капитан Скин, но я вежливо заметил, что расскажу об этом только рани и никому больше. Они снова начали совещаться, а я все пытался разглядеть рани сквозь экран — ее лицо и фигуру, казавшуюся бесформенной из-за окутывающей ее шали, и все недоумевал, что это за постоянный странный шум слышится мне сквозь негромкие звуки оркестра — какой-то легкий ритмический шелест, доносящийся из-за экрана, словно кто-то размахивал гигантским опахалом. При этом в зале было прохладно и свежо, так что ничего подобного не требовалось.

Камергер вновь вынырнул и с упрямым видом заявил, что ее высочество не видит оснований продолжать этот разговор; если у меня нет ничего нового сообщить ей от имени Сиркара, то мне позволено удалиться. Так что я вскочил на ноги, прищелкнул каблуками, отдал честь экрану, подхватил второй принесенный с собой сверток и, поблагодарив камергера и его повелительницу за их любезность, сделал ловкий поворот кругом. Но я не прошел и ярда, как он снова остановил меня.

— Пакет, который вы несете, — поинтересовался этот толстяк, — что в нем?

На это я и рассчитывал, объяснив, что это — мои вещи.

— Но он завернут точно так же, как и подарок ее высочеству, — заметил камергер, — очевидно, это также подарок.