Флэшмен в Большой игре

— Слушай, брат, — и верь мне, потому что одним из этих троих был я, а вторым — сидящий здесь Мухаммед-дин и мы пришли к дворцовым воротам вместе с Мюреем-сагибом. Ему одному разрешили войти, а нас двоих бросили в вонючую яму, но нам рассказали, что произошло вслед за этим — что она отказала Мюррей-сагибу, а потом он был растерзан на куски в ее темнице. — Ильдерим повернулся и посмотрел на меня горящими глазами. — Я не знаю, как было на самом деле — но вот, что мне сказали; выслушай, что было дальше, а потом суди сам.

Он уставился на пламя, сжимая и разжимая кулак, а затем продолжил:

— Когда Скин-сагиб не получил ответа и увидел, что население города перешло на сторону мятежников, а дети продолжали страдать от голода и жажды, он приказал сдаться. И Кала-Хан согласился, так что сагибы открыли ворота и сдались на милость бунтовщиков.

Я вновь заметил слезу, скользнувшую по его бороде; он не смотрел на меня, продолжая вглядываться в пламя и говорить очень ровным голосом:

— Они привели всех белых — мужчин, женщин и детей — к Джокан-багу и сказали, что все пленные должны умереть. Женщины рыдали и бросались на колени, умоляя сохранить жизнь их детям. Мэм-сагиб, брат мой, леди, которых ты знал — лежали у ног этой базарной сволочи. Я сам видел это! — неожиданно вскрикнул он. — И эти неприкасаемые ублюдки — эти черви из высших каст, которые смеют называть себя мужчинами, а сами в ужасе убегают прочь, стоит только тени настоящего воина упасть на их чатти — эти мерзкие создания хохотали, издеваясь над мэм-сагиб и гнали их прочь пинками.

— И я видел это — я, Мухаммед-дин, так как эти сволочи привели нас в Джокан-баг, говоря: «Поглядите на своих могущественных сагибов, поглядите на гордых мэм-сагиб, которые раньше смотрели на нас, как на грязь — смотрите, как они пресмыкаются перед нами, ожидая смерти!»

— За это в аду их ждет трижды раскаленная печь, — произнес один из соваров, — помни об этом, риссалдар-сагиб.

— Даже если они будут гореть вечно — это недостаточная кара, — проворчал Ильдерим, — первыми они убили сагибов — сборщика налогов, Эндрюс-сагиба, Гордона, Берджесса, Тэйлора, Тарнбулла — всех. Они построили их в ряд и зарубили топорами. Скин-сагиба они убили последним; он просил пощадить его жену, но они хохотали ему в лицо и били его и, прежде чем зарезать, хотели поставить его на колени. «Я умру стоя, — сказал он, — сожалея лишь о том, что меня коснулись руки такой бесчестной сволочи. Бей, трус — ведь мои руки связаны!» И Бакшиш-Али, эта тюремная гнида, перерезал ему глотку. И на все это они заставили смотреть женщин и детей, крича: «Смотри, это кровь твоего мужа! Гляди, малыш, это — голова твоего папочки, попроси его поцеловать тебя!» А потом они поубивали всех мэм-сагиб, а жители города смотрели на это с приветственными криками и осыпали палачей цветами. И Скин мэм-сагиб сказала Фаизу-Али: «Если это доставит тебе удовольствие, сожги меня живьем или сделай со мной что хочешь, но только пощади детей!» Но они швыряли грязью ей в лицо и поклялись, что дети тоже умрут…

Один из соваров добавил:

— На небесах ей на руку повяжут красную нить, как у гази.

— А я, — продолжал Ильдерим, — рвался как тигр и с пеной у рта осыпал их проклятьями. Я крикнул: «Шабаш, мэм-сагиб!» и «Гип-гип-гип-ура!», — как это делают сагибы, чтобы подбодрить ее. И эти мерзавцы ее зарезали. — Ильдерим рыдал, не стыдясь своих слез, продолжая свой рассказ: — А затем они принялись за детей — их было два десятка, — совсем малышей, которые плакали и кричали, зовя на помощь своих уже мертвых родителей. Их всех покрошили на кусочки ножами и топорами. А потом они бросили мертвых в Джокан-баге без погребения. [XXVIII*]

Слышать что-либо подобное все же не так ужасно, как непосредственно видеть; разум может это понять, но сознание, к частью, не сможет представить во всей полноте. Несмотря на то, что я был потрясен рассказом, все же не мог представить себе ужасную сцену, описываемую Ильдеримом, — все, о чем я мог думать, было красное веселое лицо Макигена, когда рассказывал свои забавные истории и маленькая миссис Скин, столь озабоченная тем, к лицу ли ей это новое платье на обеде у сборщика налогов, и Эндрюс, рассуждающий о поэзии Китса и Скин, утверждающий, что ему не сравниться с Бернсом, и маленькая забавная девчушка Уилтон, напевающая «боббити-бобити-боб» вместе со мной и хохотавшая до упаду. Казалось невозможным, что все они умерли — заколотые, как скоты на бойне, но полагаю, больше всего меня поразил вид великого воина гильзаев, которого, казалось, можно было зажарить живьем и не услышать при этом ничего, кроме насмешек и проклятий, который всхлипывал, как дитя. Мне нечего было сказать; через некоторое время я поинтересовался, как ему удалось остаться в живых.