Флибустьеры (с илл.)

В партере не видно ни одной дамы — похоже, им страшно сюда спускаться. Здесь густо стелется дым, слышен гул голосов, приглушенный смех… Спорят, кто из актрис красивей, передают последние сплетни. Правда ли, что его превосходительство повздорил с монахами? Чем объяснить, что генерал решил присутствовать на представлении: вызов ли это обществу или просто любопытство? Есть тут и такие, кого политика не волнует: один, стараясь привлечь взоры дам, принимает живописные, величественные позы, выставляя напоказ бриллиантовые перстни, особенно когда ему кажется, что на него наведен чей-нибудь бинокль; другой почтительно приветствует знакомую даму или девицу, склонив голову в степенном поклоне, и тут же шепчет соседу:

— Ну и чучело! Смотреть тошно!

Дама дарит его самой очаровательной улыбкой, грациозно кивает и, небрежно обмахиваясь веером, подталкивает локтем сидящую рядом подругу:

— Взгляни на этого фата. Знаешь, он влюблен в меня по уши!

Меж тем топот и стук усиливаются. Теперь уже только две ложи пустуют, не считая ложи его превосходительства, выделяющейся красной бархатной драпировкой. Оркестр начинает другой вальс, публика возмущается. К счастью для антрепренера, ее внимание отвлекает некий господин, который занял чужое место и с истинно героическим упорством отказывается его уступить законному хозяину, философу дону Примитиво. Видя, что никакие уговоры не действуют, дон Примитиво зовет распорядителя.

— А я не уйду! — отвечает герой, преспокойно дымя сигаретой.

Распорядитель бежит за директором.

— А я не уйду! — повторяет упрямец и откидывается на спинку кресла.

Директор уходит ни с чем, а артиллеристы на галерке хором выкрикивают:

— Пусть уйдет! Пусть сидит! Пусть уйдет! Пусть сидит!

Возмутитель порядка чувствует себя в центре внимания; теперь уже уступать нельзя — станешь посмешищем. Повторяя полюбившуюся ему фразу, он крепче вцепляется в ручки кресла и дерзко глядит на двух ветеранов, которых вызвал директор. Жандармы, из уважения к рангу смутьяна, отправляются за капралом, а в зале раздаются рукоплескания: публика чествует храбреца, который сидит в кресле с видом римского сенатора.

Вдруг раздаются свистки. Упрямый господин гневно озирается: неужели его освистывают? Послышался топот лошадей, в зале началось движение: можно подумать, вспыхнула революция или по меньшей мере бунт. Но нет, звуки вальса сменяются королевским маршем — это прибыл его превосходительство генерал-губернатор Филиппин. Все жадно глядят на него: вот он проходит, вот скрылся в дверях, вот появляется в ложе, обводит публику взором и, одарив нескольких счастливцев державным мановением главы, усаживается, как простой смертный, в кресло. Артиллеристы умолкают, оркестр начинает увертюру.

Наши студенты разместились напротив ложи танцовщицы Пепай. Билет преподнес танцовщице Макараиг и уговорил ее помочь студентам склонить на их сторону дона Кустодио. Утром Пепай отправила знаменитому деятелю письмо, в котором просила ответа и назначила свидание в театре. По этой-то причине дон Кустодио, хоть и был одним из самых рьяных хулителей французской оперетты, решил пойти в театр, чем дал повод для весьма язвительных колкостей со стороны давнего своего противника в аюнтамьенто, дона Мануэля.

— Я иду, чтобы осудить оперетту! — возразил ему дон Кустодио с величием Катона[136], чья совесть всегда спокойна.

Макараиг поглядел на Пепай; та показывала ему знаками, что хочет что-то сообщить; лицо у нее было веселое, и друзья поверили в успех. Сандоваль пошел к знакомым в другую ложу и вернулся с радостной вестью: дон Кустодио вынес благоприятное решение, комиссия его уже рассмотрела и одобрила. Ликование было полное. Даже Пексон забыл о своем пессимизме, глядя на улыбающуюся Пепай, которая размахивала какой-то бумажкой. Сандоваль и Макараиг поздравляли друг друга, один Исагани не разделял общего восторга и улыбался через силу.

Что же случилось? Почему Исагани был мрачен?