Флёр юности

Молодой инженер в присутствии королевы руководил работами. Он ей понравился с первого взгляда: несмотря на прохладу месяца Красных Кленов, своим раскрасневшимся лицом он напоминал ей молодой клён, одинокий, стройный и непокорный; она опустила глаза, чтобы никто не заметил, как сильно он ей нравится. Она с удовольствием наблюдала, как он в расстёгнутой рубашке (всем холодно, а ему – жарко, и это ей тоже нравилось) толково рассказывал каждому его задачу и от волнения всё время ерошил свои тёмные волнистые волосы, ей захотелось пропустить между пальцами блестящие пряди и провести рукой от высокого лба до макушки и вниз к затылку до крепкой шеи.

– По местааам! – громко скомандовал он. – Товьсь! Пли!

Когда дым от выстрела рассеялся, все громко закричали ураааа! Канат был надёжно закреплён гарпуном на уровне человеческого роста в самом подходящем, в три обхвата, дубе. Запустили мельничное колесо, оно, поскрипывая, набирало ход. Новые канаты, дрогнув, натянулись от напряжения. Первая лодка, в которую пригласили королеву и предоставили честь её сопровождать молодому инженеру, пошла. Пошла вторая с артиллеристами и гарпунерами, и за ней третья, с рабочими. Королевская лодка находилась на середине реки, когда канаты резко дернулись и колесо остановилось:

– Ну что ты боишься, я же с тобой, – услышала она и окаменела.

– Помоги мне, – сказала баба Варя, – осторожно, деточка, бери её под колени.

Я взяла ее за ноги, баба Варя – под мышки, и мы понесли её сначала по заросшей густой траве поймы, где осока острыми-преострыми ножиками, маленькими ножиками резала наши босые ноги, потом эти порезы и царапины будут долго зудеть и чесаться, а потом по дорожке между высоким берегом Кленовки и молоденьким соснячком с редкими деревцами. Потом полем, потом вниз, потом по аэродрому, это так называется, аэродром, на самом деле, просто большое, поросшее низкой ровной травой поле. Говорили, что это вроде запасной аэродром, но я никогда не видела ничего, хоть отдаленно напоминающего летательный аппарат. Весь путь обычно занимает минут сорок пять, но мы тащили её все полтора часа.

Ей повезло, что её прибило к берегу в том месте, где мы с бабулей решили искупаться, и то – я запросила, потому что было так жарко, что мы, наполнив трехлитровый бидончик земляникой и собрав мяту, зверобой и накопав корней калгана, решили пройти берегом речки там, где мы всегда купались, когда ещё мама с папой были живы. Баба Варя старая, ей тяжело нести, и к тому же ей приходится идти спиной, и она не видит, куда идёт, я тоже почти не вижу, куда иду и мне надо угадывать, как ставить ногу, я моложе этой, которую мы несем, ей лет шестнадцать, не больше, мне четырнадцать, мне тоже тяжело, но я очень стараюсь, я настырная, и чем мне тяжелее, тем больше я хочу преодолеть себя, я знаю это за собой. Мне её жалко, я не знаю, как она оказалась на берегу нашей Кленовки, она без сознания, голова разбита, лицо всё в синяках. У неё длинные волосы, густые и красивые, наверное, когда чистые и сухие. В лице ни кровинки. На ней футболка с красно-огненным кленовым листом и чёрные шорты. Цвет футболки трудно определить одним словом, но кленовый лист горит как кровь, шорты в лучшем состоянии, чем футболка.

Мы с бабой Варей живем вдвоём в Москве, а летом – здесь, в деревне Пенья-Коренья, здесь у нас дом, когда-то он был лучшим в деревне, была и церковь, и магазин, и школа, но когда мы купили этот дом, то ничего этого уже не было, из местных остались только Мариванна с сестрой Нюркой, доброй слабоумной, важной, как пятилетняя девочка, и дядя Ильич с женой. Остальные все дачники.

Мариванна относится к нам покровительственно и учит жизни, мы не возражаем. Хорошо, что летом тут много народу.

Вера Михална из синего дома, например, доктор.

Нам с бабушкой хорошо вдвоём, третьей, больной, нам только не хватает, но, боюсь, никому, кроме нас, не будет до неё дела, и я вижу по лицу бабы Вари, что она её никому не отдаст. Мы принесли её и положили во дворе, на траву. Бабуля подложила ей под голову свернутое полотенце, а я побежала за Верой Михалной. Мы шли с ней к нашему дому в компании с сочувствующими: Мариванной Морозовой и Нюркой.

Вера Михална наклонилась над девочкой, минут пять сосредоточенно щупала её, считала пульс и слушала дыхание, вздохнула, оглядела нас всех так, как будто только что сама её родила и сказала:

– Сотрясение мозга, нахлебалась воды, немного побита, пока её несла река, о валуны и брёвна, но жить будет.

Мы с бабулей обнялись и заплакали. Мариванна сказала:

– Сейчас молочка парного принесу, – мы с бабулей переглянулись с улыбкой: у Мариванны молоко – от всех болезней, и физических и душевных.

У неё у одной в деревне осталась корова. Молоко у её Зорьки сладкое, пьёшь, как будто тебя мать по щеке гладит, моя умерла уже, а баба Варя – мать моего отца, его тоже в живых нет, так что мы с бабой Варей оба-два на свете остались да ещё одна, вот эта, с кленовым листом на груди.