Флорентийская голова (сборник)

Зависть в майроновых глазах перешла в стадию чёрной. Я подумал, насколько хреново он, должно быть, сейчас себя ощущает: мало того, что совесть загрызла, так ещё и охотничьи рассказы слушать приходится.

— Длинномордый вчера в школу заходил. Велел передать, что если тебя ещё раз встретит — уроет, — упавшим голосом сообщил Майрон, — а татарин, говорят, вообще…

— Это ещё кто кого уроет, — перебил я, а сам почувствовал, как у меня холодеет под трениками, — я с ними потом по одному разберусь.

Майрон замолчал и погрустнел совсем. Я понял, что если он сейчас что-то не скажет, то расплачется.

— Слушай, Валь, — выдавил он, — ты меня, это, прости, я думал, ты за мной рванёшь, а ты остался. Я вернуться хотел, честно…

Майрон точно был готов расплакаться в любой момент. Я ещё раз представил, что он сейчас чувствует, и мне стало его по-человечески жалко.

— Ладно, не бери в голову. Пойдём на кухню, у меня там чай, — сказал я примирительно и добавил: — наверное…

Майрон моментально расцвёл, да так, что ни малейших следов его прежнего состояния не осталось.

«Как же в детстве всё просто!» — подумал я.

Майрон растёр по лбу капельки пота, с выдохом отодвинулся от стола и прислонился спиной к стене. Три чашки чая и с полкило овсяного печенья остались позади. Я принял схожую с ним дозу, сытая истома разлилась по телу, и наш с Майроном трёп ни о чём довольно предсказуемо свернул на девчонок. По очереди мы обсудили всех, по нашему мнению достойных внимания одноклассниц, а потом, как бы между прочим, Майрон спросил:

— Слушай, Сила, а как тебе новенькая?

— Какая новенькая? — удивился я. — У нас в классе новенькая?

Майрон сделал большие глаза.

— Тебе что, память отшибло? Тут помню, тут не помню? У нас в классе уже неделю новенькая. С Федотовой за одной партой сидит. Зовут Женя. Кострова, кажется.

Меня будто током ударило.

— Женя? Новенькая? — заорал я. — Как выглядит?

Майрон от такого напора буквально вжался в стену.

— Сила, ты что, сдурел? Чего орёшь-то?

Я взял себя в руки.

— Больше не буду. Рассказывай.

Майрон с недоверием посмотрел на меня и начал:

— Как выглядит, как выглядит… да обычно выглядит, — он поднял глаза к потолку, видимо, подбирая слова, — ничего особенного, сиськи, как у Мальцевой, не больше.

Тут до меня дошло, что раньше с Мариной Федотовой сидела моя большая школьная любовь Светка Гончарова.

— Погоди, как с Федотовой сидит? — спросил я. — А куда Гончарова делась?

Майрон покрутил пальцем у виска.

— Ну, тебе точно память отшибло… Гончарову в третью школу перевели. У неё родители развелись и квартиру разменяли. Она с матерью теперь живёт в «Завокзалке».

— Чего, правда, что ли? — только и смог произнести я.

Майрон теперь пальцем у виска крутить не стал, а красноречиво постучал кулаком по лбу.

Я виновато пожал плечами, мол, не помню, а сам подумал: «Вот, значит, как вы, товарищи из третьей силы. Мне сделать ничего не даёте, а сами всё, как хотите, меняете».

На этот раз страха никакого не было. «Ну, дошло до меня, что со мной кто-то играет, ну и что с того? — продолжал рассуждать я. — И, главное, чего тут страшного? Гораздо страшнее то, что меня где-нибудь могут подкараулить длинномордый с татарином. Вот где страшно, так страшно…»

Дальше мне пришла мысль о том, что страхи мои во сне и, так скажем, наяву существенно различаются по содержанию; во втором случае я боюсь сверхъестественного, какой-то непонятной силы, а в первом — вполне реального, возможного избиения. Мысль эта показалась мне настолько здравой, что я решил её как можно глубже обдумать, забыв при этом, где нахожусь и что при этом делаю.

— Ладно, пойду я, — сказал заскучавший Майрон и встал из-за стола. — Мне ещё переодеться надо.

— Переодеться для чего? — не понял я.

Майрон хмыкнул.

— Я уже ничему не удивляюсь. Сегодня в шесть «А ну-ка парни», а после, в восемь, дискотня. Вся школа будет.

Слово «дискотня» привело меня в чувство.

— Я тоже пойду, — сказал я и решительно поднялся, — пять минут подожди, переоденусь.

Майрон только рукой махнул.

Новые чёрные джинсы, чёрная рубашка с белыми пуговицами, белая кожаная «селёдка», и кроссовки на «липучках» были словно специально приготовлены для моего выхода в свет. У меня не было полной уверенности в том, что это модно, поэтому я некоторое время мялся в комнате, боялся выйти. Но больше всего смущала повязка — чтобы её скрыть, я, было, хотел завязать на голове как бандану материн платок, но вспомнил, в каком времени нахожусь, и раздумал. Оставалось одно: идти прямо так.

Когда я появился в коридоре перед уже обувшимся Майроном, моя самооценка по десятибалльной шкале приближалась к минус двум. Я думал, что Майрон, увидев меня, схватится на живот и начнёт кататься по полу в прихожей, пока я его ни забью ногами до смерти. Но Майрон совершенно неожиданно отогнул вверх большой палец.

— Кафельно выглядишь, — с уважением в каждой букве произнёс он.

«Кафельно, — повторил я про себя, — ну и жаргон».