Флорвиль и Курваль, или Неотвратимость судьбы

Госпожа де Леренс, несмотря на суровость своих принципов и строгость нравов, поступила по отношению ко мне еще достойнее, доказав тем самым, что благоразумие и человечность являются отличительными качествами истинно благочестивого характера. Сначала она сообщила всем в доме, что мне взбрело в голову воспользоваться ночной прохладой и уехать в Париж; она якобы уведомлена о моей сумасбродной выходке, которая отчасти совпадала с ее собственными планами, ибо она сама собиралась туда отправиться на ужин сегодня вечером. Под этим предлогом она отослала из дома всех слуг. Оставшись лишь с господином де Сен-Пра и своей подругой, она послала за кюре. Пастырь госпожи де Леренс был человеком столь же мудрым и просвещенным, как и она сама. Он без труда выправил бумагу госпоже де Дюльфор и сам, тайно, всего лишь с двумя своими людьми, похоронил несчастную жертву моего сопротивления.

Выполнив сей долг, все снова собрались вместе; каждая сторона поклялась хранить тайну, и господин де Сен-Пра вернулся успокоить меня и сообщить, что было сделано для того, чтобы проступок мой был предан забвению. Он, несомненно, желал моего возвращения в дом госпожи де Леренс… она готова была меня принять… Я же не чувствовала себя в силах находиться сейчас подле нее. Тогда господин де Сен-Пра посоветовал мне развлечься. Как я вам уже говорила, сударь, я постоянно поддерживала отношения с госпожой де Веркен, и та приглашала меня провести у нее несколько месяцев. Я рассказала об этом приглашении ее брату, он одобрил мой план, и уже через неделю я уехала в Лотарингию. Однако воспоминания о моем преступлении преследовали меня повсюду, ничто не могло успокоить меня.

Сон мой был тревожным, постоянно казалось мне, что я слышу вздохи и стоны бедного Сент-Анжа. Я видела, как, окровавленный, упал он к ногам моим, упрекая меня в жестокости. Он уверял меня, что воспоминания об этом страшном деянии будут преследовать меня до могилы, а я так и не узнаю, чье сердце пронзила рука моя.

В одну из ночей мне привиделся Сенваль, несчастный любовник, коего я не могла позабыть, ибо единственно из-за него влекло меня в Нанси… Сенваль указывал мне на два трупа: Сент-Анжа и неизвестной мне женщины[4]. Он орошал оба тела слезами и показывал мне стоящий неподалеку отверстый гроб, ощетинившийся шипами и, казалось, поджидавший меня… В ужасном возбуждении я проснулась. Тысячи смутных предчувствий обуревали душу мою, потаенный голос нашептывал мне: «Запомни, до конца жизни своей ты будешь кровавыми слезами оплакивать свою жертву, и с каждым днем слезы твои будут все горше; муки же совести не утихнут, но еще сильнее станут изводить тебя».

Представьте себе мое состояние, сударь, когда я прибыла в Нанси. Там меня ждали новые горести: поистине, когда судьбе угодно возложить на нас карающую длань свою, она удваивает ее бремя, дабы окончательно сломить нас.

Мне предстояло остановиться у госпожи де Веркен; в последнем письме своем она просила меня об этом и уверяла, что будет рада вновь увидеть меня. Но в каком состоянии, о праведное Небо, пришлось нам обеим испить эту радость! Когда я приехала, госпожа де Веркен уже лежала на смертном одре.

Великий Боже! Кто бы мог подумать! Всего лишь две недели назад она написала мне… сообщала о своих теперешних удовольствиях и тех, что еще ожидают ее… Но таковы намерения смертных: именно тогда, когда они собираются их выполнять, среди забав является к ним безжалостная смерть, дабы прервать нить жизни их. И они живут, не думая о роковом миге, так, словно бы назначено им жить вечно, и исчезают в туманных пределах вечности, не ведая того, что ждет их за той чертой!

Позвольте, сударь, прервать рассказ мой и поведать вам о смерти госпожи де Веркен, а также описать вам устрашающую непреклонность духа, не покинувшую эту женщину даже на краю могилы.

Госпожа де Веркен была уже немолода (в ту пору ей было пятьдесят два года), но после празднества, впрочем, слишком буйного для ее возраста, она решила освежиться и искупалась в реке. Тут же она почувствовала себя плохо, домой ее принесли в ужасном состоянии; на следующий день у нее открылось воспаление легких; на шестой день ей сообщили, что жить ей осталось не более суток.

Известие это не испугало ее. Она знала, что я должна приехать, и приказала сразу же проводить меня к ней. Я приехала в тот самый день, вечер которого, по утверждению врача, должен стать для нее последним. Она приказала перенести себя в комнату, обставленную со всей возможной изысканностью. В небрежном убранстве лежала она на кровати, являвшей собой ложе, предназначенное для сладострастных наслаждений. Занавеси на кровати из тяжелого бархата сиреневого цвета были изящно приподняты и перевиты гирляндами живых цветов; букетики гвоздик, жасмина, тубероз и роз красовались по углам ее комнаты. Она обрывала лепестки цветов в корзинку, усыпая ими и комнату свою, и кровать… Увидев меня, она протянула руки мне навстречу…