Фокусник

Мнительность Леопольда проявлялась даже в мелочах. Часто даже сказанная им фраза или какой–нибудь жест могли послужить причиной долгих и мучительных переживаний: «Зачем я это сказал, ведь сказанное не очень умно?.. Что теперь обо мне подумают те, кто слышал мои слова, как мне смотреть им в глаза при следующей нашей встрече?!.» Или так: «А ведь моя фраза имеет второй смысл, – что если собеседники уловили именно его, и я понят не так, ведь тот, второй смысл, мог задеть их?..» Или вот так: «Ну почему эти слова я произнёс таким тоном, что даже мне не понравилось?.. Этот тон наверняка покоробил товарищей. И что за жест получился у меня, как он выглядел со стороны?..» Мальчик снова и снова представлял себя во всех произошедших ситуациях, даже выражение своего лица представлял, будто видел себя со стороны!.. Вспоминал всё до мельчайших подробностей: лица собеседников, как они многозначительно переглянулись и как взглянули на него при расставании. Леопольд вспоминал, а его богатое воображение услужливо и изощрённо рисовало ему всевозможные последствия произошедшего, и мальчик начинал переживать из–за того, что могло бы произойти в будущем.

Часто, решая, как поступить, Леопольд долго колебался. Как правило, после мучительных сомнений и, наконец, осуществления задуманного получалось не совсем то, или даже совсем не то, что ожидалось. Вот уж где он давал волю своим переживаниям!.. «Ну почему я всё–таки поступил именно так?!. Ведь явно: этот вариант – далеко не лучший; ведь был же вот такой путь, и даже – такой, и оба привели бы к гораздо симпатичному результату!..»

Тем не менее, несмотря на все свои внутренние проблемы, к шестнадцати годам Леопольд научился снисходительно посматривать на сверстников, на их ребячьи шалости и беззаботное веселье. Он чувствовал себя зрелым и умным, вернее, мудрым: то, что развлекало или занимало товарищей, казалось ему какой–то ерундой. Но даже когда в его постоянных переживаниях не было остроты, они тлели где–то в глубине души, словно торф на болоте, и тягостный дым этого тления присутствовал постоянно, временами сжимая сердце юноши невыразимой тоской и болью. И неизменно наступал момент, когда снисходительность и ощущение мудрости сменялись мощными и продолжительными депрессиями; причём чем дальше, тем острее, мучительнее и продолжительнее становились эти приступы.

Нередко острые переживания вспыхивали во время уроков: грудь наполняло дикое отчаяние, голову будто стискивало обручем, уже знакомая Леопольду тяжесть вновь появлялась в области сердца, и, казалось, стоны мальчишки готовы были вырваться наружу. Впрочем, так оно и случилось однажды, и соседка по парте участливо спросила: «Тебе что – плохо?..» А когда Леопольд сдавленно ответил: «Нет», возразила: «Плохо, плохо – я же вижу!..»

А с каким трудом ему стала даваться учёба!.. Если прежде не нужно было прикладывать ровным счётом никаких усилий для усвоения материала, то в старших классах приходилось по нескольку раз перечитывать одно и то же предложение, чтобы вникнуть в смысл. Поэтому познания Леопольда в биологии, географии и химии оставляли желать лучшего. Лишь литература, математика и, пожалуй, физика не доставляли ему особых хлопот. Литературные темы отвлекали, слегка успокаивали, доставляли наслаждение, а физические и, особенно, математические формулы порой захватывали настолько, что мальчик почти на час–полтора отключался от воспоминаний, переживаний и самобичеваний, которые владели им почти постоянно, стараясь не ослаблять цепкую хватку. Занялся чем–то? Увлёкся? Забылся?.. Не тут–то было! Надоедливо невыносимые мысли вклинивались в его жизнь, возвращая напряжение и превращая в тягостную муку любое занятие, изначально обещавшее отдых и веселье.

Частенько Леопольд предпринимал отчаянные попытки «задушить» собственные мысли. Он старательно подавлял их, напрягаясь физически и думая с ненавистью: «Не хочу, не буду думать об этом!..» Но упрямые чёрные мысли не хотели умирать, наоборот, они становились ещё сильнее, злее, и стоило парню расслабиться, начинали атаковать его с новой, невиданной прежде силой.

Слегка отлегало от сердца, когда кто–то при Леопольде отзывался плохо об их общем знакомом.

«Ну, вот, не я один, оказывается, плох!..» – всплывала откуда–то подленькая мысль.

Но чужие недостатки и промахи не могли исправить его собственных и не в силах были избавить Леопольда от переживаний на сколько–нибудь длительное время, а потому являлись временным, весьма слабым и сомнительным утешением.