Фокусник

Том Панчер, начальник охраны необъятной корпорации Мэлдвича, закончил завтрак. Завтракал он обильно и вкусно. Ярко–розовые тона просторной кухни в особняке Панчера способствовали повышению аппетита. Большой салат из белокочанной капусты, щедро посоленной и политой нерафинированным подсолнечным маслом, солидный кусок запечённой сёмги и жареный картофель – всё это было уничтожено легко и с огромным наслаждением. Завершала завтрак чашечка кофе с небольшим тостом, намазанным мёдом. Пожрать Панчер любил, толк в еде понимал, отдавая предпочтение здоровой пище. Но обильно кушал только по утрам. Завтраку предшествовал комплекс упражнений: сначала разминочных, потом более серьёзных, с отягощениями. Затем следовали душ, небольшой отдых и, наконец, приём пищи. Далее Панчер опять отдыхал, удобно расположившись в кабинете, в большом мягком кресле, крытом бежевым гобеленом, в цвет штор и толстого ковра на полу. Отдыхал, поочерёдно просматривая свежие газеты, аккуратно сложенные прислугой на журнальном столике. Чтобы успеть сделать столько дел до начала рабочего дня, приходилось рано ложиться и рано вставать. Том следил за своим здоровьем, спиртное и сигареты его не интересовали. Не интересовали его также обед и ужин. Днём начальник охраны работал, и было не до еды. Вечером совершал пробежку или плавал в бассейне, после чего отпаивался свежевыжатыми соками, чаем с мёдом. Панчер обожал жизнь, хотел прожить подольше и получить максимум наслаждений. И он прекрасно понимал: сначала надо оплатить этакое счастье. И выбрал нехитрый способ оплаты: исключил из своего бытия табак, алкоголь, невоздержанность в сексе, бессонные ночи за карточным столом – исключил, попробовав всё это в студенческие годы и пресытившись на всю оставшуюся жизнь. Суррогат Панчера не интересовал, он жаждал настоящих наслаждений: тщательно спланированного насыщенного дня, здорового питания, отличного самочувствия, здорового секса. И всё это у него было. И всё это помогало ему в построении карьеры: быть первым лицом в части охраны в такой великой корпорации, как детище Мэлдвича – огромное достижение.

Том отложил последнюю газету, задумался. Сегодня предстояло провести очередной допрос Джима Слима, подозреваемого в хищении большой суммы денег из личного хранилища шефа. Что ж, Мэлдвич прав: если кого и подозревать в первую очередь, так это Слима. Не потому вовсе, что он и прежде вызывал какие–то сомнения: если бы такое было, Слим не проработал бы в компании ни одного дня, ни одного часа с того мгновения, как возникли подозрения в его профессиональной непригодности, тем более в деловой нечистоплотности. Джим является первым подозреваемым потому, что лишь он имеет возможность провернуть такое дело в одиночку. Лишь у него все козыри на руках: доступ к хранилищу в любое время суток без ведома хозяина, ключи, пароли, среди которых – отпечатки большого и указательного пальцев. Всем остальным, включая Фрэнка Тинклера, для того, чтобы провернуть это дельце, потребовался бы подельник. А заподозрить сразу двух и более людей, служащих в компании, после мощной проверки, которую все они проходят, – просто немыслимо!.. Впрочем, всякое может случиться, но… нет!.. Если вор внутри компании, то это – преступник–одиночка. А значит – Джим Слим!.. А то, что хищение совершено кем–то посторонним – исключено!.. Никаких следов, никаких предположений в пользу этого… Что ж, Слим, тебе предстоят нелёгкие дни. И допрос с применением психотропных препаратов, развязывающих язык, состоится в последнюю очередь. После того, как будут испробованы все остальные средства, которых в арсенале Панчера насчитывалось великое множество… Да поможет тебе Бог, Слим, виновен ты или нет!..

– 3 –

Джон Мэлдвич осторожно погладил отца по голове. Гладкая лысина, тускло поблёскивающая в свете монитора компьютера, была неприятно сухой на ощупь. Обрамляющие её жидкие, седые волосы, напротив, приятно ласкали ладонь.

– Я люблю тебя папа!.. – сказал Джон искренне, и на глаза навернулись слёзы.

Глаза отца – единственное живое, не считая сердца, что осталось в старике после перенесённого инсульта, – благодарно моргнули, но остались сухими. Отец был сильным человеком, но Джон подумал, что больному уже нечем плакать. Слёзы иссякают, когда человек смиряется со своим бедственным положением.

Сын поправил плед на коленях старика, постоял ещё несколько мгновений, созерцая неподвижную фигуру, помещённую, будто в футляр, в мягкое кресло, обитое коричневым флоком. Сердце сжалось от боли, от невозможности как–то помочь больному, снова увидеть его здоровым, сильным, подвижным, улыбающимся – таким, каким Джон привык видеть его. Мэлдвич–младший тяжело вздохнул, окинул спальню отца невесёлым взглядом и, утерев ладонью слёзы, потёкшие по щекам, направился к выходу…

В кабинете, устроившись на диване – таком же крепком, добротном, под стать хозяину, как и вся прочая мебель в доме, – потянул к себе свежую газету. Ветерок ворвался в открытое окно, зашелестел тонкой, грубой бумагой, пахнущей свежей типографской краской.