Фокусник

Не ответив, я отстранил его и вышел. Между третьим и вторым этажом перил не было — обломились.

Я шел наугад. Помню какие-то деревья, мчащиеся трамваи, Дунай… Долго, быть может не один час, просидел я на ступеньках набережной, уставившись в воду. Просто смотрел, ни о чем не думая. Вода была серая, у самого берега в маленьких водоворотах кружились щепки, солома, клочки бумаги…

— Что будешь пить?

— Все равно, — сказала Марго.

С тех пор, как я видел ее в последний раз, она совершенно не изменилась.

— Что нос повесил? Видела твое фото в газете, тебе вручали какую-то бляху. Но главное — иметь бабки, правда?

— У тебя красивые ноги.

Она засмеялась — долго и язвительно, бросая между тем на меня косые взгляды.

— Ну, пойдем, — сказала она наконец.

Мы шли через парки, потом мимо длинной вереницы особняков. Она прижималась ко мне. С горы весь город казался морем огней.

— Будь мудр, как змея.

— Не философствуй, мальчик.

Марго жила на горе Геллерт, и из ее окна тоже был виден город.

Когда я оделся, она еще спала. Я долго вглядывался в ее лицо. Во сне она морщила лоб.

Внезапно она проснулась и тотчас села, улыбаясь мне.

— Ты во сне морщишь лоб, — сказал я.

— Приходи еще. — Она схватила меня за руку. — И не горюй. Мне иногда тоже кажется, что надо бы все начать сызнова. И, пожалуй, я бы смогла — с тобой или с кем-то другим. Побудь еще немного…

Я выдернул руку и ушел.

Автомобиль с жадностью пожирал километры. Я наслаждался скоростью. К полудню показались знакомые деревушки, а вскоре начались и исхоженные некогда вдоль и поперек перелески. Сразу за поворотом возникла родная деревня. Я надавил на тормоз.

На месте дома сумасшедшего графа стояло продолговатое здание с красной крышей. Конюшня.

Я развернулся. Колеса машины оставили в пыли четыре полукруглых следа. Некий автомобиль, доехав до этого места, остановился и повернул обратно — быть может, водитель что-нибудь потерял по дороге.

Пожалуй, мне все-таки следовало заехать к маме.

Мы столпились перед скульптурой Геллерта Бано. Хуго Мелцер нервно прохаживался туда-сюда, нагибался и осматривал ее снизу, ощупывал.

Хотелось прикрикнуть на него.

Вижо не сводил с меня настороженного взгляда.

— Видишь?

Скульптура Геллерта Бано.

Это была моя скульптура. Совершенно другая и все же моя. Но я — председатель жюри.

Инкеи ввалился с заказом на монумент. Для нас обоих.

— Нет.

Инкеи изумленно уставился на меня. Магда поджала губы.

— Нет, — повторил я.

Я заперся в мастерской и достал старые эскизы. Они были чужими. Я лихорадочно принялся за работу, но из-под пальцев выходили одни лишь формы — душа в них отсутствовала. Глина на столе насмехалась надо мной. Я заплакал. На другой день я начал все снова. Скульптуры не было, я потерял ее.

Страшно захотелось к Марго.

Но я не пошел.

— Мерзавец, — сказал Инкеи.

Совершенно чужой, он сидел у моей постели.

«Действительно мерзавец», — подумал я.

Бодвари сбежал за границу.

Бокрош покачал головой:

— Что это?

— Скульптура, — ответил ему Раи. — Первая из всего, что мы видим сегодня.

Все посмотрели в мою сторону.

Вспомнилось, как уходил Геллерт Бано по гулкому коридору, как громыхали его шаги.

В зале воцарилась напряженная тишина. И в этой тишине бредет мальчик с котомкой за плечами. Мужчина в очках на сцене Парламента, он одет в рабочий комбинезон, а руки выпачканы в гудроне. Ему протягивают красную кожаную коробочку. Напряженная тишина.

— Такое нельзя выставлять. Некоторые слишком уж любят преувеличивать.

— Присуждаем этой скульптуре первую премию, — тихо произнес я и, круто повернувшись, направился к двери. Звука собственных шагов я не слышал.

В дверях стояла Магда.

Я шагал быстро. Она бежала рядом, вцепившись мне в руку. То красными, то зелеными огнями вспыхивали светофоры. По улицам мчались огромные черные лимузины.

— Не сердись на меня, — сказала Магда.

У нее зуб на зуб не попадал.

Действительно, было холодно. Под перезвон витринных стекол в город вступали майские заморозки.

Пес по имени Геза Бартушек

Бартушек бежал вверх по улице Менеши, всем своим видом демонстрируя отличное расположение духа. Он зигзагами носился по мостовой, время от времени останавливался, чтобы передохнуть, и, свесив язык, пожирал глазами сидевших на заборе воробьев. Зрелище это быстро ему наскучивало, и он мчался дальше, бесстыдно задирал ногу у фонарных столбов и дружелюбно обнюхивал прохожих, которые, однако, в ужасе шарахались от него. На первый взгляд он производил впечатление упивающегося свободой бродяги. Ни намордника, ни хотя бы какого-нибудь завалящего ошейника на Бартушеке не было.

Справедливости ради должен заметить, что его тогда еще не звали Бартушеком. Его вообще никак не звали.

Мы вчетвером стояли и о чем-то спорили, когда Бартушек подбежал и с наглым любопытством принялся нас обнюхивать.

— Эй, ты чего? — спросил я и нерешительно притопнул ногой, надеясь таким образом его отогнать.

Он завилял хвостом и встал чуть поодаль.

— А глаза у него красивые.

— Представляю, сколько такая псина съедает за день!..

Бартушек будто понял, что говорят о еде; он уселся на тротуар и смотрел теперь выжидающе.