Фокусник из Люблина

На Крулевской дышалось легче. Отцветали деревья в Саксонском саду. Там, за оградой, — клумбы, цветы, оранжереи с тропическими растениями, кавярня — на открытом воздухе сидят юные парочки. В это время года проходили лотереи, разыгрывали дорогие призы. Мальчишки в матросках катают обручи, зацепив крючком. Чистенькие девочки, одетые, как настоящие дамы, с совочками, с лопаточками возились в песочке, делали куличики, насыпали клумбы, водили хороводы. В Саксонском саду тоже был летний театр, но здесь Яша не выступал ни разу. Сюда евреям заходить воспрещалось. Он платил большую цену за свое еврейство, чем все эти типы с их бородами и пейсами. По ту сторону границы, в Европе, нет этих ограничений, говорила Эмилия. Там судят артиста только по таланту.

— Ну, поживем — увидим, — бормотал он под нос. — Как судьба распорядится, так тому и быть…

Расплатившись с извозчиком, Яша вошел в подворотню, поднялся по мраморной лестнице, позвонил. У Эмилии он всегда чувствовал себя напряженно — не знал, ведет ли он себя как положено в свете, делает ли ошибки в польском, соблюдает ли этикет. А сейчас — не слишком ли рано он явился? Но Ядвига сразу же открыла дверь — седая, миниатюрная, со сморщенным, как печеное яблоко, личиком, в белом передничке и ослепительной наколке. «Можно ли видеть пани Храбоцкую? Она дома?» Ядвига утвердительно кивнула, понимающе улыбнулась, взяла цветы, свертки, трость и шляпу. Открыла дверь в гостиную. Последний раз, что он тут был, стояли морозы. Эмилия болела, куталась в платок. А сейчас лето. Лучи солнца пробивались сквозь портьеры, освещая паркет и ковер, плясали на вазах, на багетных рамах картин, на клавишах рояля. Фикус в кадке выпустил новые листья. На диване — отрез материи, воткнута иголка — Эмилия отделывала вышивкой новый наряд. Яша принялся расхаживать взад-вперед. Как далек этот мир от дома Лейбуша Лекаха, от Зевтл. Здесь все другое…

Отворилась дверь, и вошла Эмилия. У Яши глаза полезли на лоб, он чуть не присвистнул. До сих пор она носила только черное — траур по мужу, профессору Стефану Храбоцкому, в память восстания 1863 года, по мученикам, погибшим в Сибири… Эмилия читала Шопенгауэра, увлекалась Байроном, стихами Словацкого, Леопарди, боготворила польских мистиков — Норвида и Товянского, даже призналась Яше, что хотя с материнской стороны она — урожденная Воловская, однако по отцовской линии — правнучка известного франкиста[29] Элиши Шура. Да, конечно, еврейская кровь текла в ее жилах, но и голубая кровь польской шляхты — тоже. Сейчас на ней был светлый туалет, цвета кофе с молоком. Никогда не была она так хороша: прямая, гибкая красавица-полька, с высокими скулами, славянским носом, однако с черными еврейскими глазами, жгучими, полными страсти и пытливого ума. Волосы забраны назад и заплетены в косу, уложенную венцом вокруг головы. Узкая талия, высокая грудь — она казалась лет на десять моложе своих тридцати пяти. Даже пушок на губе молодил ее и придавал что-то мальчишеское ее женственному облику. Улыбка — застенчивая, но и лукавая немного. Они уже раньше обнимались и целовались, и Эмилия признавалась Яше, что часто теряет контроль над собой, бывает готова уступить. Однако ее горячим желанием было сначала обвенчаться. Начать в чистоте супружескую жизнь. К ее большой радости, Яша дал обещание креститься.

— Спасибо за цветы, — сказала она, протянув руку — не слишком маленькую, но узкую и белую. Яша поцеловал руку, на мгновение задержав ее в своей, — тонкий аромат сирени, запах раннего лета окружал Эмилию. — Когда же вы приехали? Я ждала вас вчера.

— Я очень устал.

— Галина спрашивает и спрашивает про вас. Что-то там напечатал «Курьер Варшавский».

— Да, Вольский мне показывал.

— Сальто на проволоке?

— Да. На проволоке.

— Господи Боже, и чем только люди не занимаются, — воскликнула она с удивлением, с жалостью. — Ну, а это все подарки, как я понимаю… — Она переменила тон. — Вы хорошо выглядите. Люблин пошел вам на пользу, как видно.

— Я там отдыхал.

— Все с женщинами?

Яша не ответил.

— Вы даже не поцеловали меня. — И раскрыла объятия ему навстречу.

5