Folly

«Поощрения, как бы не так. Эти постоянные согласования, утверждения… Разве кто-то может понять на расстоянии более четырнадцати тысяч вёрст моё настроение, мои чувства, которые пробуждает это место? Стоит вступить на, казалось бы, простой булыжник, как начинаешь ощущать интенсивную вибрацию, которая готова взорваться и снести тебя всей энергией, копившейся веками. Эта энергия обладает необузданной мощью, но одновременно с этим можно забрать её частичку и навсегда оставить в своём произведении. Так и я хотел сделать вначале, попытавшись повторить шедевр уникального мастера Рафаэля. Вот только пришлось писать объяснение в Общество, почему, на мой взгляд, лучше писать копию с “Афинской школы”, нежели с “Мадонны ди Фолиньо”, и чем один шедевр лучше другого».

Глядя на своё произведение, которое было почти закончено (правда, он затянул со сроком – обещал отправить картину ещё в декабре прошлого года), Карл ощущал некое подобие гордости: он всё-таки сумел. По его мнению, ему удалось в точности угадать и даже дополнить деталями каждого персонажа поистине выдающегося творения, украшающего парадные залы Ватиканского дворца. Карл навсегда запомнил первый день своего знакомства с этими шедеврами. Их всего четыре: «Афинская школа», «Диспут», «Мудрость, умеренность и сила» и «Парнас». Каждый олицетворяет собой незыблемую часть человеческого общества: «Философия» (разум), «Религия» (любовь), «Правосудие» (справедливость), «Искусство» (красота). В «Stanza della Segnatura» хранилась папская печать. Кто, как не великие умы древности, должен был олицетворять сознательность, рассудительность, взвешенность всех решений, под которыми ставилась печать? Каждый персонаж продуман до мелочей: Сократ демонстрирует своё ораторское искусство, Пифагор рассказывает свои теоремы, Платон поднимает руку к небу, Аристотель придерживает написанную им книгу о добродетелях.

Выбор данной картины был для Карла отнюдь не случайным: во-первых, Рафаэль принял предложение папы Юлия II начать свой грандиозный труд ровно в том возрасте, что и Карл, приступающий к своей работе.

Во-вторых, создание копии столь масштабного произведения требовало огромного количества времени. По предварительным подсчётам Карла – от трёх до пяти лет. А это ровно столько, сколько ему оставалось быть за границей. В семейных письмах из России, которые писал его старший брат, не было ни строчки о беззаботном будущем и всеобщем признании. Он мог рассчитывать на написание бесконечных портретов или работу над очередным иконостасом, параллельно посещая семинары, выставки и читая лекции студентам. Ну уж нет! Дух свободы, романтизма, либерализма и иных гипертрофированных ценностей того времени навсегда поселился в душе художника. Он видел, что, даже находясь за границей, он был под присмотром Общества, которое постоянно направляло ему замечания, комментарии и даже выдвигало требования. И он подчинялся. А что было бы в России? Смог бы он выкроить хотя бы несколько дней для поиска своих личных идей и разработки планов? А в дальнейшем реализовать их? Никто бы ему не запретил? Он опасался, что дополнительные обязанности, которые были бы ему непременно навязаны, без источника вдохновения и энергии, что давала ему здешняя природа, совершенно опустошили бы его. Этого он допустить не мог. В сложившейся ситуации мог помочь только счастливый случай. И он действительно имел место быть. Российское посольство в Риме предложило – естественно, по согласованию с Обществом – сделать копию «Афинской школы». Одно лишь упоминание столь уважаемого учреждения вкупе с важностью сего произведения для Отечества сделали своё дело. «Теперь у меня столько времени, сколько мне нужно. И только мне».

В-третьих, живописцу нравились символизм и аллегоричность фрески. Например, в образе Платона был изображён Леонардо да Винчи; в чертах Гераклита Эфесского, что с угрюмым видом сидит на переднем плане, подперев голову рукой, можно распознать главного соперника Рафаэля – Микеланджело. Не забыл великий мастер и о себе. «А может?..» – не раз задумывался Карл, глядя на верхний правый угол, где в оригинале был изображён, как считается, живописец Апеллес. Но многие искусствоведы, включая и Карла, сходились во мнении, что Рафаэль не пренебрёг возможностью запечатлеть в его образе себя в своём же детище. «Нет. Ещё не время. Это, безусловно, шедевр, но не полностью твой. Не в этот раз, у тебя ещё обязательно будет возможность. Только она будет исключительно твоей, без сравнения с кем-либо ещё», – останавливал себя Карл. Помимо себя, Рафаэль решил ещё изобразить музу всей своей жизни – Форнарину – в образе философа Гипатии Александрийской.