Фомо

На меня напала грусть. По былым временам, по былым чувствам. По всему, что прошло и чего не вернуть. Можно сказать, по всему, что прошло, потому что все, что прошло – не вернуть. А если есть то, что прошло и что можно вернуть, то это ошибка – можно вернуть, но совсем не то.

Тупая грусть, которая всегда есть, которая всю жизнь сидит в человеке, а когда в нее тычешь пальцем – она просыпается и начинает действовать. И ты начинаешь ее ощущать. Она из груди поднимается в мозг и начинает копошить воспоминания, а острым хвостом все еще муштрует твои легкие. И тебя тошнит. И ты жалеешь о том, что воспоминания нельзя выблевать, как протухшие сосиски или перепитое пиво.

Время тянулось жутко долго, я забыл, я ничего не чувствовал, просто жал на газ и ехал прямо, прямо, прямо. Мы скакали по холмам. Мимо пронеслась машина – я зачем-то запомнил номера. И подумал о патлатом приятеле. Мне вспомнилась его походка. Он все делал как-то нелепо, как будто его не учили жить, как будто он сам учился и ничто не мог довести до конца. Он ходил как лошадь на параде, высоко поднимая колени. Он пропал, как она сказала. И их странный сынок. Который вечно поправлял очки и думал о чем-то своем. А она – жена и мать – вечно крутилась вокруг них, как будто сами они не моги поднять руку и взять со стола чашку. Странная семейка, ничего не скажешь.

На лобовом стекле я заметил букашку, которая пыталась удержаться и не слететь. На секунду я включил дворники, и ее размазало по стеклу.

– И зачем? – внезапно спросила она.

От неожиданности я даже вздрогнул, забыв, что она все еще здесь. Я посмотрел на нее. Она сидела в кресле, недовольно сложив руки и нахмурившись от солнца, которое слепило ее, но в то же время приятно грело. Мне срочно нужно было придумать что-то, чтобы оправдать свое действие, и я ничего лучше не придумал, чем сказать:

– Она загораживала… вон ту гору, я хотел посмотреть что там такое.

– Там гора – она непонимающе развела руками.

– Ну, теперь я вижу, букашки ведь там нет.

– Теперь там пятно.

«Какие мы наблюдательные, спасибо за подсказку!»

– Да, я вижу.

Она покачала головой. Снова молчание. Мы слишком много молчим, чтобы быть образцовой парой – нам просто не о чем разговаривать. Когда мы были молоды и влюблены друг в друга, нам это не мешало – мы все покрывали поцелуями, обниманиями и прочей ерундой. Теперь, когда мы остыли, это вылезло наружу. Вся наша разность и непохожесть.

Сейчас я и не знаю, зачем женился на ней. Да и она, наверное, не знает, зачем вышла за меня. Просто нами двигало что-то… другое. Иное – не знаю, как объяснить. Нам казалось, что это просто необходимо. Как будто это судьба, как будто это долг, который ты должен выполнить перед кем-то. А перед кем – это вопрос, который, наверное, люди будут задавать вечно.

Когда я решил открыть окно, она сказала, что ей холодно, и дует, и пыль летит, и вообще закрой его нахрен, чертов ты придурок – так она сказала. И стекло медленно поплыло вверх, а в голове у меня появилась картинка, как я вышвыриваю ее из машины на полном ходу.

Остался один выход – музыка. Из бардачка я достал диск – это такая плоская круглая штука с дыркой в центре, на которую, как на флешку, можно записывать информацию. Я вставил его в магнитолу, и из нее послышалось шипение. Спасения нет. Только страдания и смерть.

Вообще я не верю в удачу, я верю в случайности – и все, что ни происходит – это и есть огромная случайность, и само наше появление, само наше существование – случайность. Но иногда, когда случайности выстраиваются в последовательную цепочку событий благоприятных или неблагоприятных, что другие назвали бы “удачными событиями” или “неудачными событиями”, кажется, что ты неудачник. Неудачник с большой буквы, если это слово стоит первым в предложении.

Жуткая жара. От асфальта кривыми струями поднимался теплый воздух, как от гоночных болидов. Горы впереди таяли, как мороженное, и от чего-то вдруг отразился солнечный луч и ударил в глаз – всего секунду. Затем мимо пронеслась машина,обдав меня прохладным ветерком. Шучу. На самом деле я ничего не почувствовал, потому что окно было закрыто.

Я вспомнил о вентиляторе. Маленьком вентиляторе на липучке который мы выключили и убрали. Пошарив там, я нашел его и со смачным звуком прилепил на стекло. Крохотные гибкие лопасти завертелись, снова зажужжал механизм, и … ничерта не изменилось, было все еще жутко жарко, а вентилятор не помогал. Но я решил его оставить. Это было символом того, что я пытался. Не сдался и не смирился. Это, можно сказать, была моя маленькая гордость. Та самая гордость, когда всем уже ясно, что ты проиграл, но ты делаешь вид, что нет, хоть и сам все прекрасно понимаешь. Если развить эту мысль, можно прийти к тому, что сопротивляться бесполезно и наилучший способ – сдаться, впасть в апатию, прогнуться. Но гордость – единственное, что заставляет человека жить. Меня лично, наверное.