Фомо

Я перекатывал катышки на сером пледе, которым был накрыт белый диван, и смотрел куда-то на пол, на ковер, который тоже был серым, но не видел его. Мне просто нужно было задержать на чем-то взгляд, чтобы погрузиться в безумство – не то безумство, которое призывает к каким-либо антиобщественным действиям или еще что в этом роде – а именно безумство. Как это объяснить? Не в то, что стоит за этим словом, а именно это слово. Безумство. Я ни о чем не думал. Без ума. Ну, то-то в этом роде.

В моей голове было пусто. Я не ощущал моего грузного тела, поместившегося на кожаном диване, не чувствовал твердого материала, ничего не осознавал – я вообще будто бы исчез. Если бы не взволнованный голос за моей спиной – я бы пропал. Эти редкие удивленные возгласы смутно врезались в уши и возвращали в реальность. И каждый раз я очухивался от наваждения, глаза фокусировались на сером ковре, и приходилось переводить взгляд на другое место.

– Неужели? – раздалось вдруг совсем близко от меня.

Первые секунды, когда глаза снова привыкали видеть, фокусировались на белой тумбочке, я ничего не понимал. Пока сзади, с другой стороны, снова не раздался голос:

– О, дорогая, мне так жаль…

Я обернулся. Жена разговаривала по телефону, оперевшись на одну ногу. Рукой она держалась за полку, чтобы не упасть, а взгляд был направлен в одну точку и сосредоточен. Она вслушивалась в голос, идущий через кабеля, или через воздух, или через спутник, к нам, идущий от другого телефона, от другого человека, живого человека. Я смотрел на нее, а она меня не замечала. Сейчас, прямо сейчас из трубки к ней неслась информация, важнее которой для нее не было ничего. Она ловила каждое слово, каждую фразу, каждую буковичку. Лицо ее было таким, будто бы случилось что-то… запредельное. Запредельнее того, что было в тот вечер.

Она снова что-то сказала, какое-то время сохраняя позу, а потом вдруг развернулась и ушла. Она все время ходила по квартире, когда разговаривала о чем-то серьезном.

Я отвернулся и стал разглядывать комнату. Она практически вся была белая. Те вещи, которые не были белыми, были серыми. Шторки были прозрачными и мягкие. Все остальное – твердое и сухое. На обоях не было рисунка – не было даже обоев, просто стены были выкрашены в белый. Белый, по ее мнению – олицетворение смысла. Потому что смысл, по ее мнению, должен быть во всем.

Ее голос все еще прорывался иногда через тишину, нарушая ее смутным, неясным эхом. Мне захотелось узнать, что ее привело в такое состояние, поэтому я терпеливо ждал, когда она заговорит. Вообще я сам люблю разбираться в этом. Например, кому-то кто-то звонит, и я пытаюсь по ответам судить о вопросах. Пытаюсь вникнуть в суть беседы, зная лишь одну ее сторону. Иногда это получается, иногда нет. Сейчас – нет.

Ожидание – что это, по сути, такое? Это когда сидишь и ждешь чего-то, так? Гениально!

Я ждал, и мне не о чем было думать. Невольно вспомнился тот вечер, толпы народу, флаги, краски. Крики и все, что произошло. Все, что было сказано. Я все запомнил. В мельчайших подробностях. После того, как тот парень закричал, что у него нет бумаги, все двинулись ее покупать, чтобы делать кораблики. Меня замело в этот поток, и не только меня. Сотни людей, пытавшихся выбраться, уносило вместе с основной массой уже помешанных на корабликах людей.

Пока все двигались, и я вместе с ними, под ногами нам попадались те сумасшедшие, кто прямо тут же сел на пол, достал откуда-то бумажку и делал кораблики. Их давили, толкали, пинали, а они сияли улыбкой, и все делали и делали свои кораблики.

Перед глазами мелькнула девушка, которая тянула ко мне руку, моля о помощи, и я тянулся к ней через людские тела, охваченные, парализованные идеей. Мы почти дотянулись друг до друга, как вдруг она исчезла, больше я ее не видел. Ее пожрала толпа. Она сгустилась и зажала меня. Я не мог пошевелиться. Двигаться уже было некуда, но сзади на нас продолжали напирать.

– Да, конечно, – снова раздался ее голос. Она прошла мимо меня, но взгляда я не оторвал, не взглянул на нее.

На подступах к канцелярскому магазину произошла заминка – магазин был закрыт. Там, за стеклом, ожидая конца, продавец поспешно собирал бумажные кораблики, роняя слезы. Все остановились, пока особо инициативные отрывали от земли железную мусорку и разбивали стекло. Когда послышался дребезг, толпа снова двинулась. Я не мог выбраться. Меня прижало к стеклу.

– Конечно! Сейчас же! – голос сзади, в другой комнате.

Кто-то бросал голубые в тени и желтые на свету листы бумаги, и их ловили, как манну небесную. Руки тянулись вверх, все ликовали и…

– Давай, дорогая… Держись!