Фон-Визин

Ниса. Этого, право, и я не знаю; об этом я спрошу у своего отца духовного: он и по латыни знает.

Пасквин. Да разве на колокольнях-то звонят по латыни?»

Легко согласиться, что подобный разговор между двумя любовниками довольно неуместен; но согласимся и в том, что счастливы б мы были, если бы все многоглаголания действующих или говорящих лиц комедий наших имели веселую и острую живость приведенного нами примера.

Вообще в комедиях Сумарокова должно быть много личностей, как и в других творениях русского театра. Если нынешним читателям и нельзя без посторонних объяснений понять многие намеки, то можно их угадывать. К тому ж личности были и везде пособиями младенчествующей комедии; общие характерические лица суть уже соображения просвещенной комедии. Личности дают комику средства без большого труда рассмешить зрителей своих и угодить лукавой злости, свойственной каждой публике. Комедия Сумарокова «Триссотиниус», коей название заимствовано у Мольера, представившего также живой портрет в лице Триссотина, должна метить на Тредьяковского. Тут в одной сцене есть забавный спор о букве твердо (т): которое правильнее – о трех ли ногах или об одной? Слуга Кимар, призванный Бобембиусом и Триссотиниусом сказать свое мнение о сей ученой задаче, отвечает, что он треножное твердо одноножному предпочитает: ибо у этого если нога переломится, так его и брось; а у того хотя и две ноги переломятся, так еще третья остается. Забавное самохвальство автора выказывается на заглавном листе сей комедии, которая зачата 12 января 1750, а окончена 13 января 1750 года.

В «Российском театре» есть комедия Лукина, недоброжелателя Фон-Визина и досадчика Сумарокова. Заглавие ее «Мот, любовью исправленный». В ней было бы довольно занимательности, игры и движения, если бы все происходило в действии, а не в рассказах; также нет искусству в расположении. Есть сценическая оптика, сценический глазомер, но они не были известны комикам нашим. Все у них наотрез: нет перелива в красках; все действующие обращены к зрителям лицом к лицу; профилей нет, и потому зрителю нечего всматриваться, угадывать нечего. В комедии Лукина есть характер ложного друга – Злорадов, обманывающий Добросердова. Не говорю уже о сих именах, по коим сама афиша объясняет характеры; но как зрителям удивляться плутням человека и какие должно вымышлять за него деяния, соразмерные словам его, когда он сам о себе говорит: «Раскаяние и грызение совести совсем мне неизвестны, и я не из числа тех простаков, которых будущая жизнь и адские муки ужасают. Лишь бы здесь пожить в довольствии, а там что со мною ни случится, о том не пекуся». Известна одна только комедия, в которой подобное лицо имело бы заслуженное место: это Дантова Divina Comedia. Но Лукин не Данте, и комическая сцена не ад. Чужехват, лицо из упомянутой комедии Сумарокова «Опекун», боится по крайней мере ада и говорит: «Кнута я не боюсь, да боюсь я вечной муки, а мне ее, как видно, не миновать».

В доказательство вольностей тогдашнего театра нашего приведем замечание Новикова о комедии Лукина: «Сочинитель ввел в свою комедию два смешные подлинника, которых представлявшие актеры весьма искусным и живым подражанием, выговором, ужимками и телодвижениями, также и сходственным к тому платьем зрителей весьма смешили». Сей отзыв просвещенного Новикова доказывает, что подобные личности были не только терпимы на театре нашем и угодны публике, но и не оскорбляли нравственного чувства, за которое в противном случае он бы вступился.