Фонарь под третий глаз

Я покосилась на Маруську. Она, сложив ладошки на груди, с умилением смотрела на икону с ликом грустной Девы Марии. Группу товарищей, к которой было приковано мое внимание, подруга, казалось, даже не заметила. Хм… А очки-то у Маруськи, пожалуй, как раз то, что надо: темные, почти черные, с огромными окулярами. Такие очки в сочетании с платком на голове могли дать неплохой результат. Будем надеяться, что Чалдон сильно увлечен разговором со священником и потому не обратит внимания на «сирую калеку».

Дернув подругу за юбку (по авторитетному заявлению Маньки, в церковь в штанах, то есть в брюках или джинсах, являться нельзя), я прошептала:

— Мань, дай-ка мне твои очки…

Маруся не обратила внимания на мою просьбу, беспрерывно бормоча под нос «…иже еси на небеси». Очевидно, она снова забыла продолжение молитвы. Без особых церемоний я сдернула с Манькиного носа очки, водрузив на их место свои. Проделав эту нехитрую операцию, я ссутулилась, надвинула платок почти на глаза и, слегка прихрамывая, стала продвигаться в направлении интересующей меня группы. Время от времени я останавливалась перед иконами и неумело клала поклоны. В конце концов я приблизилась к цели, но, кажется, было уже поздно. Чалдон умолк, а священник негромко произнес:

— Все это должно закончиться в ближайшие два дня. А сейчас, — батюшка широко перекрестил нечестивую троицу: — Ступайте с миром, дети мои. Господь благословил вас на благое дело…

Чалдон кивнул и повернулся лицом к выходу. Я поспешно шлепнулась на колени и замерла, задрав вверх пятую точку. Все трое прошли мимо меня настолько близко, что я даже почувствовала запах жуткой смеси из трех разных одеколонов.

— Вот, блин, фанатики, — проворчал кто-то из троих, переступая через мои ноги.

Уж и не знаю, шестым чувством или пятой точкой, но я ощутила, что Чалдон, Жбан и Михей покинули церковь. Поднявшись с колен, я метнулась к Маруське, все еще твердившей про «небеси».

— Слушай, подруга, они вышли. Быстро дуй во двор и проконтролируй, как и что, о чем базар… Словом, действуй, Маня!

Отправив подругу на задание и убедившись, что она приступила к его исполнению, я с замиранием сердца поспешила к батюшке, который крестился на огромный иконостас, занимавший центральное место в церкви. Поп, кажется, собрался скрыться за тщательно замаскированной дверью посреди золоченого иконостаса. Меня это никак не устраивало, поэтому пришлось по возможности жалобно воскликнуть:

— Батюшка, подождите! Я к вам по личному вопросу! Отпустите мои грехи. Жить с ними не могу. Хочу покаяться, отче наш!

Наверное, мне не удалось толково выразить свои желания. Священник изумленно оглянулся, но, к счастью, оставил свои попытки скрыться в глубинах церкви.

— Слушаю тебя… — В голосе священника сквозило недоумение.

Я никогда в жизни не каялась перед настоящим батюшкой, совершенно не представляла, как это делать, а потому немного растерялась. Однако, вспомнив, как это делали в кино, взяла себя в руки и с энтузиазмом снова пала на колени, стукнувшись на всякий случай лбом о ступеньки алтаря.

Батюшка на сей раз испугался по-настоящему. В глазах его я заметила смятение и для усиления эффекта еще пару раз шарахнулась головой об пол. Священник наконец справился с эмоциями. Он собрался было немедленно поднять меня с пола, но я схитрила и согнула ноги в коленях.

— Батюшка, грешна, видит бог! — заныла я. — Хочу исповедаться, да только поститься не могу. Грех чревоугодия точит, аки червь!

— Господь простит! — пропыхтел священник, тщетно пытаясь поставить меня на ноги.

Тем временем я лихорадочно вспоминала оставшиеся грехи, но на ум пришел только грех прелюбодеяния. В этом я замечена не была уже давно, но батюшке все же пожаловалась.

— Господь простит! — повторил священник и в отчаянии воскликнул: — Да встань же ты, блаженная!

Не тут-то было! Насколько я помню, смертных грехов семь, а мне отпустили только два. Поэтому я продолжала висеть, поджав ноги, на руках у батюшки. Ему, похоже, надоело сражаться с непокорной паствой. Батюшка аккуратно опустил меня на ступеньки и сам сел рядом. Я растянула губы в довольной улыбке и попыталась вспомнить, с какой целью разыграла весь этот спектакль.

— Тебя как звать-то, блаженная? — устало поинтересовался слуга господа.

— А вас? — не осталась я в долгу.

— Отец Валентин.

— Мария, — неизвестно почему, назвалась я именем подруги и немедленно заканючила: — Отец Валентин, грешна я!

Священник, поняв, что все начинается сначала, поспешил меня заверить:

— Я помолюсь за тебя, Мария. Господь наш милостив, он всегда прощает искренне раскаявшихся.

Подобный вариант меня вполне устраивал. Выходило, что все Манькины грехи господь отпустит заочно. Однако следовало соблюсти и личные интересы.

— Батюшка, те люди, что к вам приходили, темные. Совесть у них нечиста, — напустив на себя придурковатый вид, таинственно произнесла я. — Им покаяться нужно. Иначе гореть им в этой… геенне огненной, вот!

В глазах отца Валентина мелькнуло что-то похожее на подозрение, но я продолжала улыбаться улыбкой тихого идиота, и подозрение сменилось раздражением: