Фонарщик

Два факта усиливали мою неприязнь к отчиму: я знал, что всецело материально завишу от его милости, а ненависть ко мне мистера Грэма, оказывается, объяснялась старинной враждой его с моим отцом.

Но как ни сильна была борьба в моем сердце, власть мистера Грэма оказалась сильнее; я был еще ребенком, к тому же я не мог оставаться глухим к мольбам матери, которая умоляла меня из любви к ней покориться. Редко, только в случаях особенной несправедливости, я бунтовал открыто. Так проходили годы. И хотя моя любовь к мистеру Грэму не увеличивалась, но привычка, интерес к наукам и приобретенное умение владеть собой постепенно сделали мою жизнь более или менее сносной.

К тому же моя привязанность к Эмилии и ее отношение ко мне вознаграждали меня за все неприятности. Я любил ее не потому, что она была всегда моей заступницей пред отцом, и не потому, что она подчинялась моим желаниям и во всем помогала мне, но потому, что наши характеры были как будто созданы один для другого; чем старше мы становились, тем теснее была наша дружба, и только варварская рука могла разорвать ее.

Умерла мать. Против своего желания я служил тогда в торговом доме мистера Грэма и продолжал жить в его семье. Но вдруг и без всякой видимой причины мистер Грэм повел себя со мной так жестоко, что моя гордость восстала; нравственные пытки, которым он подвергал меня, доводили меня до бешенства. Он хотел отнять у меня единственное утешение — Эмилию. Не буду рассказывать здесь ни о его побуждениях, ни о тех средствах, которые он употреблял; скажу только, что все это превратило мою антипатию к нему в сильнейшую ненависть, а мое безотчетное неповиновение — в открытую и решительную борьбу.

Вместо того чтобы подчиниться этой тирании, я все время изыскивал способы видеться с Эмилией и пользовался любым случаем, чтобы даже в присутствии отца говорить ей о своем желании никогда не расставаться с ней.

Эмилия заболела, и целых шесть недель я не видел ее. Как только она поправилась, я стал искать возможность повидаться с ней и, наконец, такой случай представился. Мы около часа сидели и разговаривали в библиотеке, когда вошел мистер Грэм — с таким лицом, какого я никогда не забуду. Мне казалось, что я подготовлен к любым последствиям его появления, но то, что случилось, было для меня полной неожиданностью.

Я думал, что он обвинит меня в неподчинении его воле, которую он неоднократно выражал, и открыто выразит свое желание воздвигнуть барьер между Эмилией и мной, и готов был ему возражать. Но, накинувшись на меня с градом самых грубых обвинений, он, среди прочего, посмел обвинить меня в мошенничестве — в подделке подписи.

До этого я был только сильно раздражен, но теперь, охваченный бешенством, я поднял руку, и не знаю, что я мог сделать, если бы душераздирающий крик Эмилии не отрезвил меня. Я обернулся и увидел, что она без чувств лежит на диване.

Забыв все и только осознав, в какое состояние повергла ее эта сцена, я бросился к ней на помощь; рядом стоял столик, а на нем было несколько склянок. Я схватил то, что мне показалось просто освежающим, и в волнении пролил содержимое на лицо Эмилии. Не знаю, что это была за жидкость и для чего ее использовала миссис Эллис, но действие ее было моментальным. Я совершил непоправимое!

Эмилия как безумная заметалась по комнате и, наконец, забилась в угол. Я бежал за ней, испытывая не менее ужасную муку; но она отталкивала меня с дикими криками. Мистер Грэм, на время парализованный этой сценой, с бешенством накинулся на меня. Вместо того чтобы помочь мне поднять бедную Эмилию и хоть немного сжалиться надо мной, он возобновил поток своих оскорблений и стал обвинять меня в убийстве дочери. Он выгнал меня из дома со словами, которые и теперь еще звучат в моих ушах. Убитый горем, я не мог и не хотел противиться этому изгнанию.

Какую ужасную ночь я провел! Как мне передать свои страдания? Я шел куда-то с пылающей головой, в каком-то полубреду, тщетно стараясь собрать свои мысли. Но когда начало светать, я понял необходимость принять какое-то решение и составить план на будущее.

Все, что было у меня, — деньги, одежда и несколько ценных вещей, память о матери, — все осталось в моей комнате. Я решил еще хоть раз вернуться туда и пусть даже ценой самой страшной ярости мистера Грэма получить хоть какие-нибудь сведения об Эмилии. Но уже около дома я почувствовал, что не смею войти. Мистер Грэм, исчерпав все словесные оскорбления, пригрозил употребить силу, если я когда-нибудь перешагну порог его дома. Мне не хотелось драться с человеком, который и без того был жестоко наказан. Я решил никогда не попадаться ему на глаза. Но мне надо было увидеть Эмилию или хотя бы узнать, в каком она состоянии. Для этого надо было дождаться ночи.

Целый день я слонялся без всякой цели, со жгучей тоской в груди, даже не думая о пище. Часы казались мне бесконечными, и этот день был равен целому году страданий.