Фонтан

И так же, пытаясь его разжевать, размышлял он и бился над словами, которые старец так весело и с неизвестной ему радостью, смеясь, произнёс: «Ажи! Айтман». Что это приблизительно означает, он узнал из дневника, в самом конце которого был словарь древнего языка, который изучали Рощин и Громм. Он наполовину догадывался и так, о чём говорил старец, да и тон, которым смеявшийся произносил слова, позволял, казалось, угадать некий смысл. Ажи – это был ёж, животное, о колючки которого он исколол бедро в тёмных кустах. Айтман – это была его душа, его молодость, это было его сладкое счастье и горе. Это была прекрасная Марина, Айтман – это была любовь и радость любви, Айтман – это была вся жизнь, её основная движущая сила. Но что, если он имел в виду исколотую или израненную душу? Жизнь Слэйна и всех людей, связанных с ним, – всё было в глазах этого необычного старца. Может, это было каким-то ребячеством, зрелищем, театром, игрой воображения, было пустотой в пестрой оболочке, мыльным пузырём, чем-то таким, над чем можно восторженно смеяться и одновременно презирать, но ни в коем случае нельзя принимать всерьёз.

Его волновало, как жили Рощин, Каминская и этот Громм после его исчезновения. Что с ними происходило? К глубокому сожалению, это не описывалось в дневнике, последняя запись заканчивалась повествованием про полководца древности Ганнибала. Он долго и настойчиво ходил по пещере взад и вперёд, боясь остановиться и заснуть, смотрел на спокойное лицо Иммануила и спрашивал, будто ожидая ответ:

– И зачем тебе понадобилась лодка?

Удержаться от погружения в мир Морфея всё-таки не удалось.

Проснувшись от того, что кто-то коснулся его руки, Слэйн открыл глаза и, резко встав на ноги, прокричал:

– Айтман!

Перед ним стояла изумлённая Женева.

– Ты чего?

Он протёр глаза и, щурясь, подошёл к ней вплотную и спросил:

– Зачем ему лодка? Куда он собрался?

Нахмурившись, она отошла к костру и стала разводить огонь, в её руках было несколько свежих рыб.

– Проследил, значит, за стариком. Он готовится к своему последнему путешествию.

Слэйн вопросительно взглянул сначала на неё, затем на уединённого Громма.

– Куда же он собрался?

Он ещё раз прошёлся по пещере и заметив, что Женева не отвечает, сел напротив неё и задал следующий вопрос:

– Скажи, что мне делать дальше?

Взяв дневник и прочитав из него последние строки, вопросительно вытянув физиономию, он продолжал ждать ответа.

Женева молчала. Пребывая в своих мыслях, она продолжала помешивать в котелке уху из принесённой рыбы.

Он разочарованно поднял руки и вновь зашагал по пещере.

– Замечательно! Значит, твой отец Капоне или, по-другому, Рощин сделал так, что я теперь вынужден самостоятельно всё изучать, в компании с полоумным стариком и молчаливой феминисткой, которая отказывается мне помогать. Ты сказала мне изучить дневник, я это сделал, и что же дальше?

Выпучив глаза и присев напротив девушки, Слэйн обречённо закрыл лицо руками.

– Я не знаю, – тихо произнесла в ответ Женева.

Он вскрикнул:

– Что?!

Она устремила на него свой растерянный взгляд и повторила более громким голосом:

– Не знаю! Отец говорил, что все ответы ты получишь от общения с Иммануилом.

Слэйн раздражённо промычал и затем добавил:

– Он ничего мне не поведал, кроме каких-то Ажей и Айтманов, непонятный набор слов неизвестного языка.

Женева задумалась и затем ответила:

– Если он устроил пляску после своего дела, значит, нам скоро придётся устроить для него обряд обнуления.

Слэйн внимательно посмотрел на Громма.

– Что же он означает?

Загадочно сверкнув глазами, она ответила:

– Сегодня вечером узнаешь.

* * *

Тем же вечером Слэйн был ещё более удивлён, когда Громм, неожиданно выйдя из своего состояния, стал медленно прохаживаться неподалёку от пещеры, укладывая в свой огромный мешок различные растения и травы.

Его пошатывало из стороны в сторону, есть не хотелось.

Днём, пока Слэйн помогал Женеве собирать голубику, в один момент чуть не потерял сознание. Был бледен и не задавал вопросов – это было новое чувство.

Слэйну начало казаться, что Женева и Иммануил игнорируют его: это обжигало самолюбие. Ему хотелось кричать, но крик терялся где-то в горле. То и дело открывая глаза, он ощущал, что на них расположилось что-то очень липкое и клейкое.

Ближе к вечеру у Слэйна не было сил, чтобы держать открытыми глаза, он не мог ничего произнести двум мелькающим около него расплывчатым силуэтам. Он слышал протяжный гул, который сопровождался выбиваемым чётким ритмом, словно дробью, биением собственного сердца.

Иногда, когда туман перед глазами рассеивался, он видел уставленное на него похудевшее от переживаний лицо красавицы Женевы. Она с кем-то разговаривала, Слэйн это отчётливо слышал, то и дело закрывая глаза и вновь их открывая, он забывал её и снова вспоминал. Ему казалось, что она играет.

Возможно, это был вечер, поскольку ему было холодно.

– Айтман…

Он открыл глаза и вновь увидел перед собой худое, морщинистое лицо старца Громма. Он слышал его смех и тихий голос:

– Айтман…