Формула памяти

Так или примерно так думал Новиков, отправляясь в армию.

Эти его предположения, а точнее сказать — ощущения, казалось, подтверждались и тем, что путь к своей новой армейской жизни Новикову предстояло проделать не в воинском эшелоне, а в обычном пассажирском поезде «Москва — Владивосток», и тем, что ехали они небольшой, словно бы избранной, группой — человек сорок, сопровождаемые старшим лейтенантом, а также той таинственностью, которой окружил этот старлей все, что касалось их будущего места службы, — даже названия станции, где должно было закончиться их путешествие, они не знали до самого последнего момента.

Но именно здесь, в этом поезде, случилось маленькое, на первый взгляд совершенно незначительное происшествие, которое тем не менее надолго оставило след в душе Новикова.

На второй или третий день пути в вагоне впервые появился ревизор. Билетов у призывников, естественно, не было — билет, выписанный на всех сразу, одновременно, хранился у старшего лейтенанта. Ревизору же надо было лишь сверить цифру, указанную в билете, с числом едущих призывников, отличив их каким-то образом от остальных пассажиров. Ревизор о чем-то тихо посовещался со старшим лейтенантом, тот согласно кивнул и скомандовал:

— Всем снять шапки!

Большинство призывников даже в вагоне предпочитало не снимать шапок — то ли стыдились они своих наголо остриженных голов, то ли мерзли с непривычки. Теперь же их руки послушно потянулись к шапкам. А ревизор шел вдоль вагона, взгляд его скользил по обритым головам, и губы шевелились, ведя счет: «Один, два… четырнадцать… двадцать семь… тридцать…»

Все так же сосредоточенно шевеля губами, он прошел мимо Новикова, взглядом своим словно поставив метку на его остриженной голове.

И Новиков, сам не понимая отчего, вдруг сжался под этим взглядом. Странное чувство — точно он проваливается куда-то, где нет ни имен, ни фамилий, ни различий лиц, характеров, желаний, а есть лишь один-единственный общий признак — наголо остриженная голова, — охватило его. Такой пустяк, такая мелочь — взгляд другого человека, безразлично скользнувший по твоей остриженной голове, а вот поди ж ты… сколько еще времени, даже во сне, будет преследовать Новикова это ощущение собственной безликости…

Ревизор бесцеремонно поколебал, подверг сомнению и без того хрупкую надежду на его, Новикова, особое положение, на его избранность, его отличие от остальных. Для ревизора он был одним из сорока — только и всего. Одним из сотни — или из тысячи? — будет он завтра. Оттого, наверно, так и задел Новикова этот маленький эпизод, что за ним, казалось, уже угадывалось все то, что ожидало Новикова завтра.

Сразу же, тогда же в вагоне, Новиков попытался отряхнуться, избавиться от этого чувства, и ему почти удалось это. Он забрался на свою верхнюю полку и лежал там, бездумно глядя в окно на заснеженные поля. Внизу, весело галдя, его спутники, такие же гологоловые, как и он, шумно забивали козла. Сначала, в первый день, они зазывали и Новикова присоединиться к их компании, но Новиков уклонился, и его больше не звали. Новикова оставили в покое, словно признав за ним право вести себя не так, как все. И он сам тщательно оберегал это свое право.

Пусть стучат костяшками домино, пусть азартно ругаются из-за «рыбы», пусть дымят дешевыми папиросами и сплевывают прямо под ноги, на пол, — у Новикова было такое состояние, будто вся эта жизнь идет помимо него, не касается его, он лишь наблюдает за ней со стороны.

Волею обстоятельств он едет сейчас в одном вагоне с этими людьми, а завтра: «Рядовой Новиков, шаг вперед!» — или как это там делается? — и он уйдет прочь, провожаемый их удивленными и как бы заново оценивающими взглядами…

Отправляясь в армию, Новиков взял с собой толстую общую тетрадь, дав себе слово непременно вести дневник, каждый день описывать все, что будет происходить на его глазах. Но пока эта тетрадь мирно покоилась на дне чемодана, ни одной строчки не появилось еще на ее страницах — не мог Новиков заставить себя взяться за перо, какая-то апатия владела им — может, оттого, что впервые ему не нужно было принимать никаких решений, все решалось за него, и Новиков словно затаился весь до поры до времени в ожидании той новой жизни, которая маячила впереди.

Неизвестность и томила и притягивала его.

Наверно, потом когда-нибудь и этот вагон с его табачным дымом и отчаянным доминошным стуком, затихавшим лишь далеко за полночь, еще вернется к нему — вернется, оживет в памяти, чтобы лечь на бумагу, а пока…

Стоял ослепительно белый зимний день, когда они выгрузились на маленькой станции и, прошагав километра полтора-два по поселковой улице, оказались наконец в расположении воинской части.

Железные ворота с красными звездами посередине неторопливо и бесшумно раздвинулись и вновь так же неторопливо и бесшумно закрылись за ними.