Формула памяти

Чтобы заполнить эту паузу, Новиков начал разглядывать фотографии, висевшие на стенах комнаты. Фотографий было много. Они висели над диваном, на котором сейчас сидели Новиков и Надя, и над небольшим письменным столом, и над тумбочкой, на которой стоял радиоприемник. В большинстве своем это были фотографии военных — по-видимому, друзей или сослуживцев Ерошина. Два больших фотоснимка показались Новикову похожими друг на друга, словно повторенными дважды. На каждом из них в центре находился Ерошин, худой, скуластый, на погонах три… или четыре — не разобрать — звездочки, а вокруг него — кто полулежа, кто сидя, кто стоя — располагались солдаты с юными, мальчишескими лицами. Только приглядевшись, Новиков обнаружил, что эти два снимка были схожи лишь расположением людей да кирпичным зданием, которое виднелось позади, солдаты же на снимках были разные, ни одно лицо не повторялось.

— Это папа с курсантами, перед их выпуском, перед их отправкой на фронт, — сказала Надя.

Новиков невольно пристальнее всмотрелся в эти лица. О чем думали, что чувствовали эти ребята перед тем, как сесть в эшелон, идущий к фронту?.. Нет, фотографии не говорили об этом…

— А вот смотрите, это я, узнаете?

На фотографии, висевшей над письменным столом, Новиков увидел Надю на парашютной вышке. На ней был комбинезон и шлем, как на самой настоящей парашютистке. А чуть позади нее стоял рослый, широкоплечий парень, веселый чуб выбивался у него из-под шлема, парень смеялся, что-то, по-видимому, объясняя Наде, придерживая ее за плечи. Столько жизнерадостности, столько силы было в этом парне, столько энергии, что Новиков неожиданно ощутил укол завистливой ревности.

— Мама сердится, что я хочу прыгать, — пожаловалась Надя. — Говорит: посмотри на своих подруг, все девушки как девушки, а ты… А мне, знаете… я вам честно признаюсь… мне и хочется хоть в чем-то, хоть чуточку не быть похожей на всех остальных… Разве это плохо?

— Нет, отчего же, совсем неплохо, — сказал Новиков. Что-то родственное, свое, близкое услышал он сейчас в этом Надином признании.

Он только-только почувствовал себя раскованнее, свободнее, проще, только-только, кажется, начал наконец налаживаться их разговор, когда вошла Татьяна Степановна. Оказывается, время уже приблизилось к обеду. Татьяна Степановна приглашала Новикова остаться пообедать вместе с ними, но он вежливо, однако наотрез отказался. Ему трудно было представить себя сидящим за одним столом с майором Ерошиным. А кроме того, он не мог избавиться от ощущения, что обед, предложенный ему здесь, сейчас, выглядел бы чем-то вроде платы, вроде благодарности за его визит. Может быть, это было глупо, но он чувствовал именно так. Впрочем, он видел, что Татьяну Степановну искренне огорчил его отказ, и это его утешило.

Новиков заспешил, стал прощаться, обещая Наде и Татьяне Степановне, что непременно, если будет возможность, придет в следующее воскресенье, и радуясь, что сегодня ему удалось избежать встречи с хозяином дома.

Но радовался он, оказывается, рано. Едва Новиков спустился с крыльца, как увидел майора Ерошина.

Ерошин колол дрова. Несмотря на легкий мороз, он был в одной майке и синих тренировочных шароварах. Он ставил перед собой сосновую чурку, чуть щурился, примеряясь, потом коротко взмахивал топором, и чурка распадалась с послушной легкостью — так, словно уже была заранее надколота посередине. У Новикова всегда вызывали зависть и уважение люди, умеющие споро и ловко выполнять самую простую, повседневную работу. Он приостановился и сказал:

— Здравия желаю, товарищ майор!

— А-а, Новиков… — отозвался майор с усмешкой, — здравствуй, здравствуй…

Больше он ничего не добавил, и Новиков так и не понял, что означала эта усмешка: то ли одобряет он затею своей жены, то ли посмеивается над ней. Да Новикова сейчас это не очень и волновало. Совсем иные слова повторял он про себя, шагая к казарме: «…я вам честно признаюсь… я вам честно признаюсь…». Она сказала это только ему. Как будто у них с Надей вдруг появилась теперь одна общая тайна, как будто Надя выделила его среди всех остальных, иначе зачем же ей было так говорить?..