Формула памяти

Впрочем, в глубине души Новиков уже понимал, уже догадывался, что так не может продолжаться вечно, что он только обманывает себя, когда уверяет, что ему вполне достаточно собственного чувства и большего он не требует… В глубине души он уже знал, что это не так, он ощутил это еще в первый день, когда смотрел на Надину фотографию и на этого парня там, на фотографии, заботливо придерживавшего ее за плечи… Он знал, что рано или поздно их отношения должны измениться, только вот как, в какую сторону? Он и хотел этого, и страшился…

И перелом действительно произошел. Причем даже гораздо скорее, чем думал Новиков.

В тот день Надя должна была совершить свой первый прыжок с парашютом. Еще за неделю до этого, придя, как обычно, в воскресенье к Ерошиным, Новиков заметил, что Татьяна Степановна чем-то не на шутку взволнована и рассержена. Да и у Нади, показалось ему, глаза были заплаканы. Пожалуй, только приход Новикова и прервал их ссору.

— Надежда, ты хоть меня пожалей, если не хочешь образумиться, мать свою пожалей, слышишь? — повторяла Татьяна Степановна.

— Нет, нет, мама, — отвечала Надя, — я не могу, я тогда сама себя уважать перестану…

Как рассказала потом Надя, ссора у них вышла из-за того, что мать хотела запретить ей прыгать.

— Упорная, вся в отца, — в сердцах повторила тогда Татьяна Степановна и вышла, хлопнув дверью.

— Ну что мне делать? — жалобно, совсем как ребенок, сказала Надя Новикову. — Мне и маму жалко, до слез жалко, и отступать я не могу, ведь это будет малодушие, правда? Потому что мне… — она замялась, — мне и самой страшно… Как представлю, так мурашки по спине бегут… Понимаешь, — она, кажется, даже не заметила, что перешла на «ты», — поэтому я и должна прыгать, обязательно должна…

Что мог ответить ей Новиков? Растерянный и растроганный, он смотрел на нее и молчал…

Ему не удалось увидеть Надю ни за день, ни накануне прыжка. В субботу вечером вместе со взводом он заступил в наряд — рабочим по кухне.

Облачившись в «бэу» — старую, застиранную гимнастерку, казалось навечно, несмотря на все стирки, впитавшую в себя запах солдатских щей, консервированного борща и комбижира, и такие же галифе, — Новиков работал в посудомойке. Он не первый раз попадал сюда и уже успел приобрести некоторую сноровку. Быстро и ловко он сбрасывал с алюминиевых мисок остатки каши и одну за другой швырял их в кипяток, потом выхватывал, протирал мочалкой, снова обдавал кипятком и перебрасывал дальше, в следующее отделение, своему напарнику… Клубы пара окутывали их, от горячей воды и соды руки становились распаренными и красными, спину ломило, но Новиков не давал себе передышки. Он уже знал, что стоит только расслабиться, сбиться с темпа, остановиться, и потом снова входить в ритм работы будет куда труднее…

Сколько алюминиевых тарелок перемыл он за свою службу, сколько их прошло через его руки! Наверно, целые горы, десятки тысяч… Наверно, из них, из этих мисок, можно было воздвигнуть целую башню, алюминиевую башню, сверкающую на солнце, — этакий памятник незаметному и самоотверженному труду рабочего по кухне!

Ночью не так уж много времени выпадает для сна рабочему по кухне — каких-нибудь три-четыре часа, не больше, и обычно Новиков, пристроившись где-нибудь, где потеплее, засыпал почти моментально, но в этот раз сон долго не шел к нему. Он думал о Наде.

Едва ли не в первый раз в жизни он так полно, так мучительно ощущал тревогу за близкого человека. Он мучился оттого, что был бессилен чем-либо помочь ей, был бессилен поддержать и ободрить ее хотя бы взглядом. Он страдал оттого, что не он, а какие-то другие, чужие люди будут рядом с ней в решающие для нее минуты… Никогда раньше не подозревал Новиков, что ревность способна причинять такую ощутимую, почти физическую боль. Что он, стриженный наголо солдат в своей пропахшей кухней гимнастерке, который без разрешения сержанта не может выйти даже за пределы казармы, по сравнению с теми мужественными, бесшабашными парнями в комбинезонах и шлемах, которые окружают Надю там, на аэродроме? Разве устоять перед ними девчонке?..

Но мысль его тут же возвращалась к риску, на который Надя сама добровольно обрекла себя, к ее страху, в котором она так по-детски призналась, и Новиков жалел, что промолчал тогда, что не сделал хотя бы попытки отговорить, остановить ее. Да разве бы она послушалась его?..

Если бы он мог быть завтра вместе с ней, рядом! Вся беда, казалось ему, заключалась сейчас в его несвободе, в его зависимости, в том, что он был вынужден подчиняться воле других людей, а не поступать так, как считал сам важным и нужным. Никогда прежде эта его несвобода не вызывала в нем такого яростного и такого бессильного протеста…