Формула всего

– Твое золото – мои песни!

– Нет, друг, – Драго обнял его за плечи. – Ты не понимаешь – это наши песни.

Гитарист дело знал – играл, как ухаживал, словно подначивал красную девицу, так подольщался, подступался к ней этак, туда-сюда, брал решительно и нежно – закружилась у девушки голова: пусть никто не глядит! пусть хоть все глядят!

Парень по-цыгански приподнял гриф, тут и скрипка вступила, и вторая гитара. Драго услышал то, что сам напевал не одну сотню раз.

Ах вы глазки твои голубые,
Не терзайте вы душу мою.
Сами знали, кого полюбили,
А теперь вороных вам спою.

– Расскажи, Сережа!

– Что ты, что ты!

– Все лесные тропинки мэ[104]знаю,
Перестань, моя крошка, рыдать,
Нас не выдадут черные кони,
Вороных никому не догнать.
Все устроилось, словно как в сказке
Темной ноченьку там проскачу,
Набрал денег мешок под завязки,
Вороных запрягнул и угнал.
Вот приходит тот день воскресенья
Уже ла[105]под конвоем лыджан[106],
Ев тэрдо[107]и дрожал от волненья,
А уж кони стояли мои.

– Что ты говоришь!

– Оп, оп…

Гитары разжагранились.

– Разойдись, чавалэ! Хэй-хэй!..

Вокруг внезапно выросли шатры, потянулись урдэны, забренчали мониста, обдало дымом – кочевым, с горчинкой, конь всхрапнул белый, зашумели дубравы, зажурчали ручьи, журавли полетели, закаруселилось, защемило, ноги как будто обрели почву, и камень – с сердца!

– Ходи-ходи!

Ножки как часики – легкие, босые; трепетные плечики… Дэвлалэ-Дэвла!

– Что ты говоришь!

Обобью свои сани коврами,
В гривы конские ленты вплету,
Проскачу-прозвеню с бубенцами
И же ла на лету подхвачу.
Мы летели, а пули свистели
Среди степ нас догнать не смогли,
Потому как как звери летели
Черногривые кони мои.
Хэй, хэй…

Цимбал разбежался, Антощ бил чечетку, кто-то вскрикивал, все растормошились, но Драго – нет. «Все умрем, под землю уйдем, только гитара и песня останутся», – он обреченно потянулся к графину и, найдя его снова пустым, позвал человека.

Вспотевший Выдра тяжело опустился на скамью рядом с ним. Скоро они были датые, как дьяволы. Луна – кубарем. Звезды – навзничь. Ночь – колесом.

Александр Александрович проспал до полудня и вплоть до сумерек просидел-провалялся, заперевшись в каморке – тише воды и ниже травы. Время от времени до него доносились мужские голоса – веселые и праздные. «Борец за правду» то пытался от них скрыться, то, наоборот, развлекал себя тем, что старался разобрать неясные слова. Потом что-то разбилось. Тарелкин вскочил, что-то бормоча, закружил по комнате, распахнул окно, присел на кровать, затем снова вскочил – уже с новой мыслью.

– Да что это я! – в мгновение ока Александр Александрович себя возненавидел – за то малодушие, которое весь вечер заставляло его избегать людей и прятаться, «как крыса». Именно с нею он себя и сравнил, после чего уже выбора не было. Господин Тарелкин одернул фрак, который не снимал вторые сутки, и вышел в свет.

Ресторанная зала обдала его массой аппетитных запахов. Драго отсутствовал, зато Антощ был на месте. Напротив него сидел грузный мужик, лет под сорок, с рыжей шевелюрой – такой густой, что не вспашешь плугом. Мясистое лицо обрамляли бакенбарды, а рот – козырьком – накрывали усы. Тарелкин шапочно знал его, но имени не помнил. Это был отставной брандмейстер пожарной команды, записной балагур и дежурный анекдотчик. Он и сейчас добродушно болтал, но когда подошел Александр Александрович, его история была на исходе.

– И какие уж тут вечные ценности? – заключил брандмейстер.

– Золото не ржавеет, – опроверг салахор.

Господин Тарелкин, не решаясь присесть, встал рядом с их столиком. Брандмейстер подвинул к нему стакан. Александр Александрович побледнел:

– Спасибо, я не хочу.

Брандмейстер не понял. Тепло и настойчиво улыбаясь, он подвинул к Александру Александровичу зеленое яблоко:

– Попали в нашу стаю – войте по-волчьи.

– Спасибо, я не пью. Извините.

– Не брезгуйте.

Тарелкин беспомощно посмотрел на Выдру, но тот произнес:

– Ты хоть помнишь, что вчера натворил?

– Это не я! – воскликнул Тарелкин.

– А кто?

– Водка!

– Дупло! – Антощ заржал, и Тарелкин совсем пал духом.

Брандмейстер посчитал своим долгом вернуть его в бодрый вид и покровительственно положил на плечо Тарелкину свою лапу. Александр Александрович вздрогнул, как птенчик.

– Это все мура, – изрек брандмейстер. – Мало ли во что с пьяных глаз не вступишь!