Форпост

– Ты о чем? – Федор вздрогнул, почувствовав себя, как перед экзаменом.

– Ты знаешь, о чем! – Коряга тихонько рассмеялся. – Ты же мечтал бросить меня, сбежать. Тогда, когда мы ехали в полуторке со стройки. Тебе было не по себе рядом со мной. Да и потом, позже… Ты ведь и сейчас об этом подумываешь, признайся.

– Сейчас – нет!

– Слушай! – Голос Коряги дрогнул. – Я виноват перед тобой. Я затянул тебя в свою жизнь. Но я клянусь тебе, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Я не могу обещать тебе богатства, я даже не могу обещать тебе свободы, но я сделаю тебя очень крепким парнем. Настоящим. Веришь мне?

– Да…

– Ты не любишь драк, а тем более мокрухи, и это правильно. Я тоже не получаю от них никакого удовольствия. Но все дело в том, что я жил и вырос там, где надо было каждый день драться, иначе у тебя отнимут все, что у тебя есть. Давай попробуем найти себе то место, где всего этого не потребуется и где мы будем просто жить и радоваться этой жизни. Я бы пошел вместе с тобой в монастырь, но там нас быстро сдадут милиции, и в этом никого не обвинишь, монастырь – не приют для беглых уголовников. Поэтому свое убежище мы создадим сами. Ты не покинешь меня?

– Никогда.

– Это хорошо. Это очень хорошо.

На далекий хутор, где проживала сестра Коряги, они добрались на случайной попутной машине к вечеру. К хутору вела тропка. Подсолнухи, росшие вдоль нее, стояли перед ними покорным войском со склоненными желто-золотистыми головами.

Закатное солнце было похоже на огромный ярко-розовый шар. От земли поднималось колеблющееся марево, застывшее в тишине безветрия. Спускались сумерки, и впереди, на горизонте, чернел вечерний мрак воздуха, сливаясь на неуловимой зыбкой границе с густым мраком земли.

В километре, на небольшом пологом холме виднелся дом. Дальние зарницы время от времени скупо освещали его темные стены. Эта картина показалась Федору странно знакомой, будто он уже видел это место в давнем полузабытом сне. Когда он мог все это видеть? Сарай, коровник, покосившееся колья, оставшиеся от сгнившего загона для скота, жестяной флюгер над крышей…

В доме горел свет.

Они вошли в сени, оттуда – в просторную комнату с печью, увидев в углу широкий мольберт, а перед ним – девушку, задумчиво упершую черенок кисти в подбородок.

Она обернулась на скрип двери и растерянно привстала со стула. Секунду стояла в замешательстве, а потом радостно, без единого слова, ринулась в объятия по-медвежьи расставившего руки Коряги – крайне взволнованного. Его лицо, казавшееся всем бесстрастным и невыразительным, уже давно стало для Федора открытой книгой, он улавливал на нем малейшие оттенки настроения по изгибу губ, подрагиванию век, собиравшимся на лбу морщинам…

Вере, сестре Коряги, было двадцать лет. Она была сухощава и жилиста, как дикая собака. Носила брюки, свитера, тяжелые башмаки и не пользовалась никакой косметикой. Вместе с тем она была миловидна и привлекательна. Волосы у нее были цвета спелой кукурузы. Высокая, отменно сложенная, резкая в движениях, она, по всему чувствовалось, была способна дать отпор любому. Взгляд ее зеленоватых глаз таил в себе настороженность и опаску, словно она постоянно ожидала нападения, которое могла встретить во всеоружии. И на вопрос Коряги, почему не закрывает вечером дверь, без лишних слов вытащила из-под лежащего на столе журнала потертый белесый наган.

– Отцовский, – ухмыльнулся Коряга. – Молодец, девка, сохранила…

К возне с землей и скотом склонности Вера не имела и к заброшенности своего хозяйства относилась равнодушно. Жила тем, что писала картины, продавая их в городе, располагавшемся в двадцати километрах от хутора. Картины раскупались, на них были даже заказы, и выручка от этих трудов покрывала скромные расходы на ее незатейливую замкнутую жизнь. Она пребывала в своем и только в своем мире, это Федор уяснил сразу, мгновенно преисполнившись неосознанным пониманием ее натуры и молчаливым уважением к такому образу жизни, пускай и странному. Тем более чем было похвастать, говоря об образе жизни его и Коряги?..

На одной из стен дома висела в самодельной рамке выцветшая фотография какой-то провинциальной женщины, видимо, матери. У нее был тусклый и тяжелый взгляд, характерный для людей голодной военно-коммунистической эпохи, не ожидавших от жизни никакой пощады. Женщина куталась в дешевое пальто, хотя, судя по всему, стояло лето. Зрачки ее были черны и безжизненно выпуклы, а белки глаз словно подернуты поволокой – знаками, присущими образам людей, давно ушедших из бытия…

На следующий день, выйдя из дома к рукомойнику, прибитому к стволу засохшей сливы, Федор застал во дворе Корягу, приводившего в порядок сельскохозяйственный инвентарь.

После завтрака они, не сговариваясь, принялись за дело: распилили старые доски на дрова, наносили воды из колодца, а потом принялись за расчистку сорняка, обступившего дом. Работали горячо и самоотверженно, снося косами жесткую траву, пока не добрались до почвы, которую перекопали, вытащив из нее корни, сваленные в громадную кучу.