Форпост в степи

Поцеловав дочь, Анисья ушла в избу. Оставшись наедине со своими печальными мыслями, девушка только и успела подумать про Луку, как на скамейку присела сгорающая от любопытства сестра Марья. Месяц назад ей исполнилось семнадцать, и она уже была вполне сложившейся красивой девушкой.

— Слышишь, сестра, — сказала Марья, — ты чего кобенишься?

— Тебе–то что, — огрызнулась Авдотья. — Не тебе под венец идти, вот и радуйся!

— Да будя тебе, соглашайся, — глянув на дверь, горячо зашептала Марья. — Лука красивый. Да я бы на твоем месте…

— Господи, как плохо, что ты не на моем месте! — воскликнула Авдотья.

Она схватилась за сердце. Потупив взор, Авдотья закачала головой и, всплеснув руками, разразилась громким отчаянным плачем:

— Да, да, да! Вы мне разбили сердце, нате, вот оно, растопчите его! Я выйду за Луку, выйду! А ежели бы я отказала? Кто б меня слухать–то стал?

Марья обняла несчастную сестру, и они уже рыдали в два го–лоса.

— Маруська, не говори мне больше о Луке. Иначе я с ума сойду, — зашептала Авдотья. — Айда лучше к реке сходим. Там я хоть вздохну чуток спокойней.

Сестры спустились к Сакмаре. Сквозь слезы, вздохи и причитания Авдотья излила душу Марье. Девушки дошли до берега быстроводной реки и присели на ствол поваленного разливом дерева. Глубоко вздохнув, Авдотья взяла за руку сестру и сказала:

— Люблю я его, Маруся, а вот замуж за него идти боюсь. Чует душа недоброе… Ох как чует!

Марья поцеловала мокрую от слез щечку сестры и сказала:

— Не рви душу себе. Супротив воли родителей не пойдешь. Хорошо хоть любишь его. Могли ведь и за кого другого отдать! А хочешь не хочешь, слушать тебя все одно никто не будет.

— Что это?

Авдотья вдруг насторожилась. Ей послышался конский топот в лесу.

— Айда до дому, Авдотья, — встревоженно сказала Марья. — Вдруг степняки скачут?

— Гляди, — прошептала Авдотья, — трое верховых. Это не кочевники, а цыгане!

Уходить было поздно: мимо спешившихся цыган проскользнуть незамеченными было невозможно. Девушки едва успели юркнуть под ближайший куст, как цыгане вышли на берег.

— Двое мужчин и женщина, — прошептала сестре Марья, разглядывая пришельцев сквозь листву ракиты.

Цыгане привязали к дереву коней, а сами расположились на том же бревне, на котором сидели сестры.

— Слава Господу! — дрожащим голосом проговорила цыганка. — Здесь никого нет.

Авдотья закусила губу, а Марья вздрогнула. Как громом пораженная, она широко раскрыла глаза. Кровь бросилась ей в лицо.

— Так что же с вами случилось в городке? — певуче спросила по–русски женщина.

— А то ты не знаешь, Серафима! — воскликнул молодой цыган. — Поди, тебе все уши уже про это прожужжали!

— Не горячись, Вайда! — перебил его пожилой мужчина, в левом ухе которого было большое золотое кольцо. — Раз Серафима от нас услышать хочет, знать, надо рассказать!

Он укоризненно покачал седеющей головой и схватился за бороду, словно собираясь оторвать ее.

— Что же это творится, ромалы?!

Вскрик парня повис в тишине.

— А меня… а меня, — зло заговорил Вайда, — чуть до смерти не забили казаки проклятые!

Отвисшие губы его дрожали. Старый цыган протянул ему кисет с табаком:

— Раскури–ка трубочку, племянник, и успокойся…

Вайда вынул из–за пояса трубку и набил ее табаком.

— Что будет с нами? — прозвучал мелодичный голос цыганки. — Говорила вам — не ходите в городок к казакам.

— Уходить надо, — раскуривая трубку, высказался мужчина. — Думали договориться, а видишь, как вышло? Наломали дров и еле ноги унесли.

Слова цыгана шли совсем не от трусости. Сидевшие с ним люди всегда знали, что кочевая жизнь таит в себе опасность. Теперь она угрожала их табору.

— И Лялю не вернули, и сами еле ноги унесли, — вздохнула Серафима. — Я же упреждала тебя, Вайда, что не твоя Ляля. Ваши дорожки разные! Ладно, казаки след за вами в табор не нагрянули. Все бы разнесли в пух и прах, головы отчаянные.

Молодой цыган нервничал, теребил дымящуюся в руках трубку, тер мундштук пальцами, но не курил. Он был уже не тем удалым Вайдой, который всячески демонстрировал перед табором чудеса храбрости. Куда подевались его бравый вид, его показное бесстрашие… Вспыльчивый, как сухая трава, Вайда и сгорал, кажется, так же быстро.

Невозмутимо и спокойно выглядел вожак табора. Он глубоко затянулся табачным дымом и произнес:

— Если казаки за нами в табор не пожаловали, знать, и не пожалуют вовсе. Однако обид они не прощают! Знать, надо не испытывать судьбу с ними рядом, а уходить!

— Верно говоришь, Азар, — поддержала его Серафима. — Казак что медведь. Пока его не расшевелишь — не трогает! А Ляльку нам все одно не вернуть. Судьба ее далека от нашего табора.

Вайда провел рукой по побледневшему лицу и, едва сдерживая клокотавшую внутри злобу, сказал:

— Я не согласен с вами.

— Что ж, скажи с чем? — посмотрела на него Серафима. — Может, еще раз хочешь испытать терпенье казаков сакмарских? Поверь на слово, небезгранично оно!

Сжав губы так, что складки обозначились по углам рта, Вайда долго молчал. Казалось, он следит за полетом назойливого овода, кружащегося над их головами. Затем медленно заговорил, словно подводя итог своим рассуждениям: