Форт Далангез

Я ещё раз без страха посмотрел в пургу, где-то в её белом брюхе рвались, сея смерть, снаряды. Однако же где-то над нею, разливая моря самых благостных надежд, ярко светило полуденное солнышко.

— Ты перекрестил бы меня на прощанье…

— Не могу. Не умею. Мы с тобой сейчас стоим перед лицом смерти, а в такие минуты взгляды не меняют.

— Господь мой всемогущий тебе судья, немец.

— Я и ты — мы оба русские, потому что воюем на русское дело. А что до Бога… Я был на небе, мы оба там были… но я Бога там не видел.

Его объятие было порывистым и недолгим. Минуло ещё мгновение, и я переступил черту жизни и смерти.

Я не слышал свиста шрапнели. Я не почувствовал боли, хоть и понимал, что моя правая рука перестала слушаться моей воли, потому что практически отделилась от тела. Боль пришла через несколько мгновений, тогда, оглушенный, я рухнул под копыта проклятого ишака. Господь мой всемогущий, да эта скотина, наверняка магометанского вероисповедания, смотрела на меня сверху вниз и с саркастической ухмылкой. "Святой Владимир с мечами тебе уже не светит", — казалось, говорила она. О, если вы не видели, как ухмыляется ишак, то вы ничего не знаете о сарказме…

Между тем мир погрузился в серые сумерки, и я отчётливо видел только морду своего последнего товарища и собственную руку, всё ещё сжимавшую уздечку. Меня ранило скорее всего в плечо, но нестерпимо болели почему-то именно пальцы. Я попытался разжать их, но мне не удалось этого сделать. Тогда ишак опустил голову. Вместе с его головой опустилась и моя рука. Он широко раздувал ноздри, обнюхивая пропитанный кровью снег. Над сугробами стелилась колкая позёмка, но мы с ишаком не слишком-то страдали от пронизывающего холодного ветра, потому что находились на занесённой снегом тропе, прорубленной меж глубочайшими сугробами. О да! Зима бывает суровой не только в России. В горной Армении она тоже весьма и весьма холодна. Перед отправкой меня в мой странный и героический поход поручик Мейер измерил температуру и скорость воздуха своими замечательными приборами. Результат замеров показал температуру ниже пятнадцати градусов по Цельсию, а скорость ветра такова, что даже при хорошей видимости аэроплан никак не может подняться в воздух. Выходит, никто не пролетит над ущельем Мох-оглы, никто не заметит меня и ишака на окровавленном снегу.

Пронзительный свист и грохот разрыва вывел нас с ишаком из оцепенения, обрушив на нас целый водопад колючих и пронзительно холодных снежинок. Эдак разлёгшись под копытами ишака, я, пожалуй, заморожу себя и его, если, конечно, нас обоих не сразит новый заряд шрапнели. Надо продолжать путь…

Ах, я бестолочь! Забыл… Улёгся! Почил на лаврах, но каких! Я обязан, я должен, я могу доставить патроны гибнущему полку Пирумова в форт Далангез! Превозмогая слабость и боль, опираясь на понурого ишака, я поднялся на ноги. Попробовал стоять, полулёжа на припорошенной снегом спине своего товарища. Ишак беспокойно переступал с ноги на ногу. Наконец он неспешно вышел из-под меня и потащился вверх по тропе, подгоняемый страхом, орошаемый водопадами снега вперемешку с мелким камешником — довольно опасными осколками раздробленных снарядами скал. Превозмогая слабость и боль, я поплёлся следом. Собственно, я уже не мог двигаться самостоятельно.

Я лишь волочился за ишаком, цепляясь левой, здоровой рукой за ремни его сбруи. Да, я прекрасно осознавал и то, что тяжело ранен в правую руку, и то, что рана моя скорее всего смертельна.

Безусловно, моя собственная смерть значит для меня много больше, чем гибель какого-то там Бакинского полка. Сколько, бишь, там народу поляжет? Ах, все эти люди — солдаты. Их удел рисковать жизнью и погибать на поле брани, но вот полковника Пирумова по-настоящему жалко. Такой хороший человек. Смелый. Ах, впрочем, неужели Пирумов отважней Мейера или, положим, меня? Вот уж нет-с! Если уж определять иерархию смелости, то я должен стоять на верней ступеньке этой символической пирамиды. Кто же, как не я, проник в самое турецкого логово, в святая святых, в сераль самого Кемаль-паши. А дай мне волю, я проник бы и в личные апартаменты самого маршала Энвера… Боже, какая боль! Господи, помоги мне вынести её достойно! Не стонать. Не скулить. Не падать… Идти!

Снег колет мои мокрые от пота щёки, заставляя на них ледяной коркой. Господи Иисусе! Благодаря Твоей доброй воле этот ужасный снег запорошил тела мертвецов по обочинам этой тропы. Благодаря Тебе ни я, ни ишак не видим пугающих мёртвых тел. Однако я чую их. Они провожают меня своими мёртвыми взглядами в загробное царство.

Ишак тащит меня следом за собой вверх по скользкой тропе. За грохотом разрывов, в вихре поднимающейся позёмки я не вижу пути. Но мой лопоухий товарищ, похоже, хорошо знает своё дело. С безропотностью истинного подвижника он тащит и тащит по скользкому склону и меня, и ящики с патронами.

Стараясь не думать о гибнущем полке Пирумова и собственной смерти, я нахожу утешение в молитве. Слово за слово прочитал все пришедшие на память.