Фосс

Однажды после полудня она села за свой стол. Шторы были задернуты. Даже сюда проникал господствующий аромат сезона — цветущих роз, увядающих роз, с нотками гвоздики. Девушка взялась за перо. Писать оказалось гораздо легче, чем она ожидала, точно к ней пришло виртуозное мастерство. Падали осколки мрамора, и стило высекало в камне слова — глубокие и окончательные.

Высушив чернила, Лора Тревельян сложила письмо и запечатала, потом всплакнула и почувствовала облегчение. Она полежала на кровати в зеленом полумраке задернутых штор, пока не появилась горничная и не спросила:

— Почему бы вам не спуститься, мисс? Заходила жена судьи Смарта, теперь вот миссис Прингл с мисс Уной в бледно-розовой шляпке.

И тогда девушка, не столь давно едва выносившая прикосновения своей горничной по причине буквально физического отвращения, кое испытывала при любом телесном контакте, внезапно обхватила обеими руками располневшую талию женщины и спрятала лицо в переднике, возле спящего ребенка, чтобы выразить чувства, о которых не расскажешь словами.

— Ах, мисс! — всполошилась Роуз Поршен больше от изумления при виде этой странной выходки, чем от ощутимого толчка в живот.

Позже обеим будет приятно вспоминать об этом сближении, но сейчас девушка, осознав, что совершила нечто несуразное, вскочила с кровати и бросилась переодеваться в нарядное платье.

Уна Прингл, сидевшая в гостиной на туго обтянутом скользком кресле, лицом к лестнице, заметила Лору первой. Девушка величественно спускалась по ступеням вниз, вниз, вниз. Сегодня, как и во все последующие дни, она будет истинной хозяйкой положения. Уна Прингл задохнулась. Лора Тревельян всегда вызывала у нее неприязнь, теперь же стала ей окончательно ненавистна.

Восемь

Высокие травы почти высохли и при дуновении ветра вздыхали уже более резко. Ветер сгибал их рыжеватыми волнами, на гребнях парили последние уцелевшие цветы, усыхали и тонули в зыби. Весь день лошади и скот плыли по морю трав. Бочонки на спинах мулов качались и булькали. Ночью животные вволю паслись в напитанной росой траве, а люди видели сны, в которых волны трав и сновидений сливались воедино. Собаки сворачивались клубком в зарослях, дрожали и щерились, качаясь на волнах своих собственных снов.

Именно собаки первыми подтвердили догадку немца о том, что экспедиция приближается к Джилдре. Однажды вечером они начали подвывать, проявлять беспокойство и все чаще задирать заднюю лапу. Внезапно морды их вытянулись, глаза полезли из орбит: сперва в высокой траве мелькнули хвосты, затем и тела незнакомых собак. Сойдясь в напряженной тишине, две группы животных принялись ходить кругами, будто ожидая сигнала.

Члены экспедиции прикрыли глаза от солнца, приложив ладони к широким полям шляп, и в итоге один из них, конечно же, мистер Джадд, заметил всадника, едущего к ним навстречу по высокой траве. Все, не отрываясь, глядели на человека в ореоле красного света, плотно сжимавшего бедрами бока крепкой гнедой лошади. В седле он держался настолько уверенно, что все сразу поняли, кто здесь хозяин. Вскоре стало видно, что и сам он по масти близок к своей лошади — в лучах вечернего солнца его кожа отливала красным и коричневым. Он придержал лошадь, и та недоверчиво фыркнула.

— Меня зовут Бойл, — объявил человек с толстыми губами и протянул недрогнувшую руку.

— Из Джилдры, — прибавил Фосс.

— Все верно.

На этом обмен любезностями завершился, Бойл развернул лошадь и повел отряд по той же тропе, которую только что проложил. Вереница потных лошадей, послушных мулов, неповоротливых коров и обгоревших, томимых жаждой людей направилась к Джилдре. Когда они добрались до поселения, небо на западе стало кроваво-красным. Впереди лежащая местность почти утонула в сумерках, из которых выбежали какие-то люди, тощие и черные как палки, чтобы принять поводья из рук прибывших. В небо поднимались дым, выбитая копытами пыль и ночные испарения земли. Все смешалось, и надвигающаяся тьма вовсе не сулила спокойствия.

Брендан Бойл принадлежал к тому типу мужчин, которые стремятся избавиться от малейших признаков высокого положения, доставшихся им при рождении, ибо находят их оскорбительными и не желают нести на себе это клеймо всю жизнь. Поэтому хозяин подпирал ножки стола сочинениями Гомера, а другими книгами, унаследованными или даже купленными им самим в идеалистичной юности, теперь промокали лужи; в лучшем случае ими пренебрегали все, за исключением мух, пыли и плесени. В этом доме или, скорее, лачуге из горбыля с огромными щелями в стенах, поочередно пропускающими свет солнца и звезд, ирландское столовое серебро соседствовало бок о бок со щербатым чугунком, причем зверские вмятины на первом, казалось, были нанесены в отместку за его изящество. На земляном полу валялись хлебные крошки и корки. Птицы и мыши растаскивали, что могли, но некоторые объедки залеживались и со временем обращались в камень или же растирались в пыль мощными ногами тех черных женщин, кои соответствовали примитивным потребностям Брендана Бойла.