Читаем Фотоаппарат полностью

С Джоном Дори мы потом несколько раз встречались, он третий год — начав в Париже и продолжив здесь, в Берлине — писал докторскую диссертацию по философии, посвященную одному заумному американцу, которого, как уверял я Джона — не раньше, правда, чем наши отношения сделались настолько теплыми, чтобы позволить дружеское ехидство, — не читал никто, даже сам Джон (убеждавший меня в обратном, как всегда скромно улыбаясь). Джон Дори был тессинским швейцарцем из Тичино по матери, канадцем-англофоном по отцу, в его выговоре слышался едва заметный чудной акцент, для моего французского уха он звучал скорее как английский, чем как итальянский, немцу показался бы французским, англичанину — итальянским и так далее. В Берлине он поселился несколько месяцев назад и зарабатывал на жизнь уроками французского и английского во всевозможных частных заведениях. Когда к концу месяца деньги заканчивались, он, чтобы свести концы с концами, брал учеников или помогал в театре декоратору. При случае он делал и переводы — литературные и деловые — и хватался за самую разную работу. С начала лета, например, по вторникам и пятницам во второй половине дня он был психоаналитиком вместо доктора Иоахима фон М., ушедшего в июле в отпуск. Джон мне рассказывал, как это делается. К двум часам он приезжал к дому доктора фон М. и, надев на велосипед замок, поднимался в квартиру, там варил на кухне кофе и поджидал пациентов — они подходили после двух. Когда звонили в дверь, Джон открывал — большинство пациентов знало, что доктора фон М. нет, и, входя, не задавали никаких вопросов. А если приходилось отвечать, Джон поступал так, как советовал доктор фон М.: утвердительно опускал глаза или туманно улыбался. До сих пор все шло прекрасно, пациенты не жаловались. Джон, заложив руки за спину, вел пациента из передней в кабинет. Там пациент без лишних слов ложился на кушетку, а Джон садился на стул и терпеливо ждал, закинув ногу на ногу. Пациенты не заставляли себя упрашивать и начинали говорить, когда с большими паузами, не торопясь, когда сбивчиво, мучительно выдавливая фразы, не шедшие из горла. Их рассказам вторили из угла кабинета большие старинные часы в стиле псевдо-бидермайер, чей длинный маятник невозмутимо отбивал такт. Иногда Джону полагалось коситься в сторону кушетки, закатывать глаза и теребить бахрому шарфа. Джон, разумеется, понимал не все, но это пустяки, объяснял он, и очень помогает в изучении языка: учит воспринимать устную речь. Джон говорил, ему было полезно прислушиваться к мягкому журчанию безупречных немецких фраз. И, кстати, он мог, когда хотел, отвлечься — доктору фон М. не нужны ни отчеты о сеансах, ни записи, ни конспекты, так что Джону не нужен был блокнот, писать в котором ему бы быстро прискучило. В конце сеанса Джон поднимался, чтобы проводить пациента до дверей, где получал, как было договорено, двести марок наличными: зная, что именно символизируют купюры, пациенты смущались, им неловко было передавать деньги вот так, из рук в руки, а Джон без ложного стыда опускал заработок в карман, выйдя на лестничную клетку, прощался, махал вслед рукой, смотрел, как пациент спускается, и думал, что счастливо отделался, затем возвращался и запирал дверь. Потом, насвистывая и засунув руки в карманы, он шел в гостиную, наливал себе виски и, включив телевизор, ложился на кушетку ждать следующего нервнобольного. Меня лично во всей этой истории поражало то, что на вид сам Джон был типичным пациентом: тревожный, умный взгляд, по временам горящий хитрым огоньком, сомнительная полуулыбка, длинные черные волосы — он их носил распущенными или собранными в хвостик, — больными же по большей части были ухоженные, хорошо одетые господа, с приличной внешностью, не слишком выразительные, чуть скучноватые — так, чаще всего, выглядят сами психоаналитики, — с приглаженными шевелюрами, расчесанными бородами, в галстуках и бабочках, с непременной маленькой деталью, подчеркивающей индивидуальность, какой-нибудь экстравагантной трубкой или перстнем, украшенным бриллиантом или цирконием. Я знаю, о чем говорю, потому что сам видел кое-кого из них в одну из пятниц, когда изображал психоаналитика вместо Джона, который не смог освободиться вовремя и попросил меня сбегать его заменить.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее
Земля
Земля

Михаил Елизаров – автор романов "Библиотекарь" (премия "Русский Букер"), "Pasternak" и "Мультики" (шорт-лист премии "Национальный бестселлер"), сборников рассказов "Ногти" (шорт-лист премии Андрея Белого), "Мы вышли покурить на 17 лет" (приз читательского голосования премии "НОС").Новый роман Михаила Елизарова "Земля" – первое масштабное осмысление "русского танатоса"."Как такового похоронного сленга нет. Есть вульгарный прозекторский жаргон. Там поступившего мотоциклиста глумливо величают «космонавтом», упавшего с высоты – «десантником», «акробатом» или «икаром», утопленника – «водолазом», «ихтиандром», «муму», погибшего в ДТП – «кеглей». Возможно, на каком-то кладбище табличку-времянку на могилу обзовут «лопатой», венок – «кустом», а землекопа – «кротом». Этот роман – история Крота" (Михаил Елизаров).Содержит нецензурную браньВ формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Михаил Юрьевич Елизаров

Современная русская и зарубежная проза