Фотоаппарат

На пятом этаже мы постояли некоторое время перед нетронутой, чуть ли не новой, дверью, изучая приклеенную над звонком надпись: «Швайнфюрт». Швайнфюрт, да, то, что нужно. Фамилия девушки была Швайнфюрт. Джон позвонил. В квартире послышался звук шагов. Открыл мальчик лет четырнадцати-пятнадцати в тренировочном костюме и больших серых крапчатых носках, наверное, юный Швайнфюрт, вместе с ним мы миновали темное пространство и вошли в оклеенную обоями столовую, обставленную стульями с прозрачными пластмассовыми сиденьями, красивым блестящим деревянным столом и большим застекленным шкафом, где расположились куколки в нарядах разных стран, пустые пузырьки и пара вышитых салфеток. В гостиной, смежной со столовой, два человека в халатах и тапочках смотрели телевизор, на нас они едва взглянули. Шторы в комнате были довольно плотно сдвинуты, единственная полоса грязного света с улицы просачивалась внутрь, сливаясь с блестящим мерцанием телевизора. Брат Урсулы ушел, оставив нас ждать в столовой, по которой мы послушно бродили, разглядывая пол и потолок, делая несколько шагов к шкафу, изучая кукол. Мальчик, скорее всего, пошел за сестрой в спальню (Die Franzosen! орал он в коридоре), а дама из гостиной — наверное, их мать — обернувшись, принялась нас рассматривать. Мы издали ей улыбнулись и покивали в знак приветствия. Уж в вежливости-то им не отказать, этим французским офицерам, должно быть, подумала она. Поправив на груди халат из бледно голубого синтетического муслина (чтобы не произвести плохого впечатления на друзей дочери, я полагаю), она опять на нас взглянула и спросила, не выпьем ли мы кофейку, пока Урсулы нет. Неисправимый Джон — он никогда не мог противиться искушениям света — вместо того, чтобы вежливо отказаться и продолжать воспитанно ждать здесь, рядом с куколками, радостно согласился и, развернувшись, как ни в чем не бывало, сделал шаг, чтобы подойти ближе к телевизору. Внимательно всматриваясь в экран, он тихо опустился на подлокотник дивана, где сидел господин Швайнфюрт, с минуту удивленно его разглядывавший. Скоро и я скользнул за Джоном: скромно и бесшумно, как пробираются в часовню во время службы, я пролез между журнальным столиком и коленом господина Швайнфюрта, устроился на стуле и стал, сцепив пальцы под подбородком, смотреть вместе со всеми телевизор — шел документальный фильм, архивные кадры перемежались свежими интервью с железнодорожниками (я не смотрел телевизор больше месяца).

Потом мадам Швайнфюрт принесла кофе. На бледно-голубом пластмассовом подносе, украшенном поблекшим натюрмортом, стояли термос в клеточку, слегка помятый пакет молока, сахар, коробка с печеньем, здесь же валялись чайные ложки. Кофейный сервиз был составлен из разрозненных, не гармонирующих между собой предметов: двух красных пластиковых стаканов — из таких полощут рот, когда почистят зубы, двух чашек из кремовой пластмассы и красивого фарфорового белого бокала, на который я иногда посматривал, освобождая на столе пространство для подноса. Послав мне благодарный взгляд, мадам Швайнфюрт отвинтила крышку термоса и принялась разливать кофе: первыми нам с Джоном (в стаканчики для полоскания), потом мужу (в красивый бокал, на который я поглядывал); когда все емкости были заполнены кофе, разбавленным наполовину молоком, мы получили возможность самостоятельно класть сахар, поскольку на этот счет у всех имеются свои плохо запоминаемые окружающими взгляды. Я наблюдал, как она хозяйничает (не очень-то и старая, не больше сорока пяти). Обслужив всех, мадам Швайнфюрт села, тщательно запахнула полы халата на груди и на бедрах, подняла голову к телевизору. У каждого из нас имелся теперь свой стакан для полоскания, и в гостиной воцарилась полная тишина, железнодорожники, и те молчали (господин Швайнфюрт переключил программу и нашел для нас хорошенький фильмец).