Фотоаппарат

Я сложил газету и улегся голой спиной на траву. Солнце припекало опущенные веки, лицо, грудь; ткань брюк нагрелась и под ней горели ляжки, в конце концов я зацепил большими пальцами ног задник ботинка и стянул сначала один, потом другой. Ляжки горели; я, не садясь, расстегнул брюки, выгнулся, брюки сползли, и я их положил на траву. Без единой мысли в голове я лежал в трусах минут десять, потом сел — жара усиливалась. Пинг-понг под деревом закончился, женщина теперь сидела на каменной скамейке и снимала носки, чтобы ступни дышали (вид у нее был довольный, муж, кажется, ушел искать одежду). Я встал. Кроме шляпы, на мне были трусы, обычные, достаточно просторные, без карманов, типичные американские трусы, которые при случае сходят за плавки — на этот счет беспокоиться не приходилось, наряд мой был вполне пристойным. Я снял трусы. Я чувствовал, как по вискам стекают капли пота. Я не шевелился. Прохладней не стало, мало что изменилось. Оса пожужжала у меня перед лицом и улетела. Хотелось смазать кремом плечи и верхнюю часть груди, где покраснела кожа. Японка, сидевшая неподалеку, скрестив ноги, теперь что-то писала. Она подняла затуманенные мыслью глаза, задумчиво задержала взгляд на моем паху и принялась за следующую фразу. Вполне возможно, девушка занималась естествознанием. Я кинул на траву скомканную тряпку, в которую превратились мои трусы, снял шляпу и аккуратно присоединил ее к другим вещам. Потом, нагишом, отправился к озеру.

Я медленно и неуверенно шел по лужайке, не зная, какой принять вид: то ли бодро размахивать руками, что было бы неестественно и только подчеркнуло бы нелепость моей походки, то ли двигаться более благородно, сдержанно, подняв голову, отчего на лице должна появиться твердая и суровая морщина (на самом деле, погружая босые ноги в теплую траву, я веселился, как дитя). Время от времени я уклонялся от прямой, огибая подстилку, где играли в карты, или делал лишние метры в сторону, чтобы не потревожить какое-нибудь жирное тело на надувном матрасе, или же, напрягая зрение и ступая с осторожностью, проходил вдоль символической границы несуществующей спортивной площадки, помеченной по углам скомканными свитерами, внутри которой несколько парней весело кидали мяч. Не доходя до пешеходной дорожки, я замедлил шаг — теперь, чтобы попасть на пляжик, где люди купались, надо было пройти по открытому пространству и пересечь дорожку на глазах у гуляющих, в основном одетых: дам в шляпах и элегантных господ, неторопливо прохаживавшихся вокруг озера с шарфом на шее и газетой в руке, обменивавшихся рассудительными замечаниями, останавливавшихся друг против друга, чтобы собраться с мыслями, и выдвигавших затем новые доводы в подтверждение своей правоты, чью вескость подчеркивали округлые взмахи руки. Честно говоря, я их видел давно, но теперь деваться было некуда: разворачиваться поздно, отступать на лужайку невозможно — один из надвигавшейся пары уже приветливо махал мне. Как поживаете, дорогой друг? бархатным голосом проговорил, приближаясь, Хайнц Хайнрих Мешелиус.