Фотоаппарат

Это был Хайнц Хайнрих Мешелиус, поэт и дипломат, председатель фонда, предоставившего мне средства на поездку в Берлин. Выглядел он лет на шестьдесят. Пышные серебряные волосы зачесаны назад. Этим утром он захватил с собой черную куртку с изящным отложным воротником и мундштук с янтарным наконечником. Удивительная встреча, не правда ли, сказал он. Хайнц Хайнрих Мешелиус сердечно пожал мне руку и, взяв под локоть, любезно подвел к своему спутнику, писателю Цеесу Ноотебоому, которому я с оттенком невысказанной иронии был представлен как тот самый господин из Университета, который в Аугсбурге работает над Тицианом. Цеес Ноотебоом вежливо покивал, постаравшись изобразить на лице интерес (как же, как же, Тициан, понимаю), Мешелиус же любовался нами, явно довольный таким знакомством. У этого Мешелиуса был сегодня очень игривый вид, он как-то посветлел с нашей последней встречи — возможно, помогло чудесное солнечное утро, — в прошлый раз он говорил со мной сурово, теперь же ласково спросил, как движется работа: похоже, в нашей случайной встрече он увидел отличный повод получить отчет о ходе исследования и неформально, так сказать, запросто, исполнить роль доброго советчика, которую играл перед стипендиатами. И хорошо ли вы потрудились, дорогой друг? сказал он, придвигаясь ближе, чтобы снять травинку у меня с плеча. Он задумчиво оглядел травинку, отбросил и протер большим пальцем кончики остальных — я в это время отвечал на его вопрос (довольно, впрочем, скованно — я всегда стесняюсь, когда рассказываю о работе). Но, кстати, здесь, на дорожке, я постарался выглядеть увереннее, скрестил руки на груди и под конец своей речи упомянул о небольших препятствиях, тормозящих ход исследования. Цеес Ноотебоом смотрел на уток. Пока я говорил, он пару раз, не поворачивая головы от озера, исподтишка повел глазами в мою сторону и теперь выказывал признаки нетерпения, он даже скинул куртку и повесил ее на руку (надеюсь, он не собирался раздеваться целиком, как я). Мы все еще стояли здесь, на дорожке, и Мешелиус советовал мне не злоупотреблять загаром, как вдруг в центр нашего кружка попал красный надувной мяч, который Мешеллиус сейчас же поднял и с легкостью, с какой министр разбивает бутылку шампанского о борт готового к спуску корабля, отослал в руки лысого обнаженного старичка, подошедшего забрать свое добро. Совершив этот подвиг, Мешелиус небрежно закинул шарф на плечо, достал из кармана носовой платок и тщательно обтер кончики пальцев. Великолепный день, вы не находите? добавил он, вздыхая. Вы намерены все лето пробыть в Берлине? спросил он. Да, сказал я, приходится, работа, и почесал ляжку. Я сменил опорную ногу, стоя здесь, на дорожке, и поставил на бедро кулак. Да, задумчиво сказал он, работа, и выпустил из мундштука колечко дыма, делая шаг назад, чтобы осмотреть меня с ног до головы. Он так и замер на том месте, куда отступил. Он покачивал головой от удовольствия: кажется, Мешелиус, действительно, был в восторге от того, что мы встретились. Не пообедать ли нам всей компанией? сказал он. В Флюгангст, это недалеко. На террасе летом чудесно. Я сказал, что он очень любезен, но что у меня работа, да, работа.

Я лежал на воде, метрах в двадцати от берега, я уплыл сюда от гомона мелководья и от городского шума. Далеко, почти на самом верху тропы, поднимавшейся к центру города (мы находились минутах в пяти от Курфюрстендам), я еще видел Мешелиуса и Ноотебоома — две фигуры, которые шли на обед, беседуя о серьезных предметах, возможно, они говорили о том же, о чем и до встречи со мной, или обо мне (это вряд ли). Последние метры они несли куртки в руках и с трудом переставляли ноги, было видно, как они опирались руками о ляжки; Ноотебоом слегка вырвался вперед и в конце тропы остановился, поджидая Мешелиуса. В общем, этим Мешелиусу с Ноотебоомом было не так хорошо, решил я, как мне здесь (бывает, что лучше остаться работать, чем идти обедать). Я лежал на спине и думал о книге, руки свободно качались возле тела, я смотрел на них с доброжелательным любопытством, ладони были раскрыты, великолепная субстанция, в которую я погрузился, распрямила все пальцы, все фаланги, ноги разогнулись, туловище потеряло вес, мой орган покоился на воде, как простенький натюрморт — банан, две сливы, — омываемый время от времени легким прибоем. Да, работа.