Фотограф

– Ты раньше, – она знала, что врет, и даже сейчас пыталась ужалить меня, вывести из себя, чтобы вновь продолжить безумное сражение. Но я слишком сильно устал, и мне было похуй. На неё, на сражения, на еблю, которая случилась пару минут назад. Да и она меня больше не возбуждала. Так, смазливая баба. С растекшейся тушью и размазанной по лицу помадой. Смешно, но настоящим человека всегда можно увидеть лишь после секса, когда похоть не мешает чувствам правильно все видеть и определять. Сейчас я видел Пятую другой. У нее были слишком широкие скулы, тяжелый подбородок, чуть выпирающий вперед. Такой подошел бы гладиатору. Вояке, на крайней случай, но не женщине. Глаза, в которых по-прежнему плескалась ненависть ко всему и ко мне в частности, были маленькими и чуть опухшими от случившейся дикой ебли. Нет, это была не любовь. Любовью занимаются медленно, вдумчиво, наслаждаясь каждым поцелуем. А это была ебля. Животная, грязная и грубая. Как она. И красивого в ней сейчас не было.

– Похуй, – протянул я, стряхивая пепел на пол. – Какая разница, кто кончил первым? А, тебе унизить меня хотелось. Ну, завтра, когда встанешь с кровати, посмотри на свои ножки. Мои пальцы еще долго будут напоминать тебе обо мне.

– Ты хочешь казаться говном, но ты не говно, – усмехнулась Пятая, не слушая меня. Женщины редко меня слушали. Только одна слушала, что я говорю. Когда-то давно.

– Ага. Ты тоже не говно, – кивнул я и добавил, потому что улыбка у нее опять засверкала торжеством: – Ты – говнина. И ты переполнена этой говниной.

– Похуй, как ты сказал. Можешь оставить себе ту фотографию. Ты её заработал.

Я промолчал, не желая снова бросаться словами. Говорить не хотелось. Хотелось спать. И желательно на животе, потому что, судя по ощущениям, она содрала с моей спины кожу.

– Ничего не скажешь?

– Нет.

– И даже не поинтересуешься, почему я такая говнина, как ты выразился?

– Нет. Захочешь – сама расскажешь, нет, и нет. У каждого человека есть выбор, и настаивать я не собираюсь.

– Я не всегда была такой, как ты уже понял.

– Угу. Большинство рождается чистыми и хорошенькими, а потом впускают в себя говнину, и эта говнина переполняет их, льется через край, мерзкими, склизкими шмотками падая на землю и обдавая зловонными брызгами случайных прохожих.

– Меткое сравнение, философ ты мой доморощенный, – она взъерошила мне волосы, но я отдернул голову и скривился. – Ты не любишь, когда к тебе прикасаются.

– Тоже мне новость. Зато ты любишь. Не зря ты набила себе ту татуировку на жопе.

– На пояснице, – улыбнулась она. Улыбка вышла неживой. Она снова играла, но не понимала, что играет сама с собой. Мне, как я уже озвучил, было похуй. Вот отдохну немного и пойду домой. – Память о первом любовнике. Такое не забывается.

– Что именно? Две секунды дерганья где-нибудь в кустах, потом залитое белком платье и виноватый взгляд? – съязвил я, но она, посмотрев мне в глаза, покачала головой.

– Нет. Не забывается, когда человек лишает себя жизни из-за тебя.

Я недоверчиво посмотрел на нее, но не увидел ни намека на шутку. Она говорила об этом скучающим тоном, словно каждый день кто-нибудь кончает жизнь самоубийством из-за её упругой задницы. Говнины в ней куда больше. Она тщательно ее скрывала, но сейчас говнина лилась из нее свободно. Ей ничего не мешало. И чего баб так тянет поговорить после секса? Я же, блядь, просто хочу спать.

– Ему было двадцать. Милый, славный мальчик. С огромными глазищами. Голубыми, – она делала паузы, смакуя каждое слово. Я лениво следил за ней, но видел все ту же маску. – Он любил меня, а я любила играть с ним. Иногда я разрешала ему уснуть рядом, прижавшись к моей груди. Чувствовала его теплую слюну на своих сосках. Его стояк, тычущийся в бедро. Он всегда был готов заняться со мной любовью. Не тем, чем мы с тобой занимались. А именно любовью. Но любовь мне была не нужна. Я люблю еблю.

– Заметно, – поморщился я, устраиваясь на диване поудобнее. – Ты мне всю спину на лоскуты порезала.

– Заживет до свадьбы, – она жеманно улыбнулась, когда в моих глазах полыхнул недобрый огонек. Заметила. – Что такое? Слово на букву С для тебя слишком болезненно?

– Я не хочу говорить об этом с тобой, – отмахнулся я. – Ты рассказывала о своем двадцатилетнем дебиле, любившем тыкаться хуем тебе в ногу.

– Да. Питер. Так его звали. Славный, милый мальчик. Наивный, как глупый щеночек. Он так трогательно ухаживал за мой, дарил полувялые букетики цветов, каждое утро привозил мне кофе в студию. Стихи писал.

– Я сейчас сдохну от скуки. Так любоваться собой и своей речью… это нечто, – зевнул я. Пятая тоже зевнула и игриво потянулась.

– Не хочешь взять реванш? – спросила она. Я покачал головой.

– Нахуй реванши и тебя тоже. Я отдыхаю, а потом сваливаю. Поэтому, если хочешь закончить свою историю, то советую опустить лиризм. Из твоего рта он вылетает весь в говнине.