Фотограф

– Так вы же хотели меня у фонаря сфотографировать? – она нахмурилась, а я вздохнул. Страхом от неё несло не так сильно, но он был заметен. Логично, если ты человека первый раз в жизни видишь.

– Не у этого. Он дает уродский свет и еще погнут. На уровне твоего плеча, – хмыкнул я, доставая из кармана сигареты. – Куришь?

– Что? – она тихо рассмеялась и покачала головой. – Нет. Но вы не стесняйтесь.

– Так. Давай без этих «вы». Я не какой-то там сраный лорд, чтобы мне «выкать», – отмахнулся я. Она снова рассмеялась и пожала плечами, словно соглашаясь. – И я не собираюсь тащить тебя в ближайшие кусты и насиловать на мокрой траве. Во-первых, мне не хочется морозить задницу. Во-вторых, ты знаешь все мои контакты, а я слишком долго и муторно зарабатывал репутацию, чтобы потерять её таким вот дебильным образом.

– Так заметно? – покраснела она. Я выпустил дым к небу и кивнул.

– Ага. Но учитывая район, это не удивляет. Удивляет, что ты согласилась.

– Наверное, я просто устала сидеть дома, – грустно улыбнулась Четырнадцатая.

– Тогда пошли пройдемся. Надо посмотреть на тебя с разных ракурсов, чтобы понять, какой будет лучше. Да и фонари в парке есть красивее, чем этот, – я легонько шлепнул ладонью по мокрому металлу и, стрельнув окурком в сторону урны, направился ко входу в парк.

Стрэтфордский парк был удивительным местом. Днем – благопристойным, чистеньким домом для бедных мамаш с округи, которые выгуливали тут своих орущих детей, и одиноких стариков, кормящих уток в озерце хлебом. Но утки зажрались, и разбухшие куски хлеба плавали в мутной воде, пока куда-то не исчезали. Вечером же парк менялся. Стоило зажечься фонарям, как по нему начинали бегать черные тени. Они бегали по кустам, светя фонариками в телефонах, шуршали и негромко переругивались. Наркоманы, ищущие дозу. Пьяная молодежь, ищущая сухое местечко для ебли. Просто пьяные обмудки, которым надо было где-то уснуть и не быть пойманными легавыми. Одинокие лавочки занимали странные компании. Иногда звучала громкая музыка и смех. Раздавался звон бутылок, резкая ругань и томные вздохи. Парк всегда был таким, но мне он нравился. Хотя бы светом фонарей – огромных, тощих великанов, стоящих вдоль узких дорожек и поливающих утоптанный гравий желтым теплом своих ламп. Ради этого я мог рискнуть и своим кошельком, и зубами. И я давно хотел сделать женский портрет под этим светом, но женщины отказывались, когда я приглашал их в этот парк вечером. Все, блядь, боятся, что какой-нибудь урод сорвет с них трусы и вероломно трахнет в жопу. Четырнадцатая была исключением. Хотя бы потому, что сама жила неподалеку от парка и знала его как свои пять пальцев.

– Ты очень суровый, когда задумчив, – тихо сказала она. Я отвлекся от мыслей, скосил глаза в её сторону и рассмеялся. – Что смешного?

– Задумчивый всегда суров. Наверняка ты тоже хмуришь лоб, когда думаешь о чем-нибудь серьезном. А наморщенный лоб – это уже половина суровости.

– Что нужно для полной суровости?

– Сжать губы. Вот так, – я показал ей, и она рассмеялась в ответ, после чего легонько двинула меня в плечо кулаком. Я напрягся, но она улыбалась так искренне, что злоба ушла, не успев разгореться. – Не тыкай меня.

– Прости, – она покраснела и, вжав голову в плечи, ускорилась. Я чертыхнулся про себя и, догнав её, развернул к себе.

– Я не люблю, когда ко мне кто-то прикасается. Без разрешения, понимаешь?

Четырнадцатая кивнула и, чуть подумав, выдохнула и улыбнулась.

– Все в порядке. Иногда я не задумываюсь о том, что делаю.

– Почему ты пошла со мной в парк, если до одури боишься? – резко спросил я, меняя тему разговора. Она вздрогнула, но тут же собралась. Нахмурила лоб и чуть сжала губы. Смешная суровость.

– Не знаю. Устала сидеть дома. Захотелось чего-то нового, – буркнула она, поднимая лицо к свету одинокого фонаря, под которым мы остановились. Я поймал себя на мысли, что так и не рассмотрел её лицо.

Четырнадцатая была красивой. Не идеально, конечно, но красивой. Широкие скулы, полные губы. Когда она улыбалась, то улыбалась ровным рядом идеальных зубов. Зубов не фальшивых, а своих. За такими зубами следят, полируют их всякими пастами и после еды обязательно используют зубную нить. Они были не идеально белыми, а чуть желтоватыми. Естественными и красивыми. В своих я предпочитал ковыряться вилкой, поэтому идеальными они не были.

Но мое внимание захватили глаза. Темные, как тьма, что нас окружала. Но тьма эта была теплой. В ней не было того льда, которым сквозило от Него или Его гребаной камеры. Когда она смотрела на фонарь, то я увидел в её глазах янтарные искры. Теплые искры. «Дивная получилась бы фотография», подумал я, но фотоаппарат не достал. Четырнадцатая была странной.