Фотограф (сборник)

И говорил это с таким оттенком сожаления, что становилось понятно: вот, наградил Господь соседом. Смеялся Афанасий над всем, что было в Николае. Передразнивал походку, говорил, что тот ест только крупы, да и то почти сырыми, все читает да пишет, «ослепнет-та, да и помрет слепой».

Николай долго к нам приглядывался, не меняя своего поведения – перевозил, когда надо, на другой берег, возил и в Ярцево, за двадцать километров, за продуктами, пил с нами чай. И все – почти молча. Но мы уже узнали, что Николай действительно много читает, пишет – я застал его за этим занятием, когда однажды постучал в открытую из-за духоты дверь. Николай вышел поспешно, загородив собою свою каморку.

Жила в поселке старуха из бывших высыльных. Работала в войну переводчицей у немцев, отсидела свое и осталась жить рядом с кержаками. Тихая маленькая старушка, похожая на худенькую кошку – странно в ней было то, что она ходила на охоту. Однажды я встретил ее в тайге, недалеко от поселка, куда я отошел в надежде подстрелить рябчиков. Она улыбнулась мне, разминувшись на тропке, и у меня мороз пошел по коже: страшновато было видеть старушку с маленькой винтовочкой и болтающимися у пояса тушками птиц.

К этой старухе приплывала из Ярцева дочь Мария, которую Афанасий называл немкой. Мария привозила матери продукты, заодно исполняя обязанности почтальона. Нам доставляла письма, старикам – пенсию. Останавливалась она не у матери, а у Николая.

В такие дни Афанасий обязательно приходил к нам. Показывая на избушку Николая, над которой вился дымок, старик довольно ухмылялся:

– Кашу с немкой варят-та. Опять свадьба.

Видя, что мы не разделяем его насмешливого тона, Афанасий серьезно добавлял:

– За всеми смотрит-та. А сам развратничат.

Выпив водки, старик уходил.

Постепенно Николай стал засиживаться у нас подольше. Растягивал чаепитие и потом еще долго вертел в руках кружку, играя чаинками. Его присутствие нам не мешало, мы привыкли к молчанию Николая. Занимались своими делами – кто перематывал катушки, кто готовил аппаратуру, кто мыл посуду. Все же появлялось со временем ощущение, что Николай наблюдает за нами. Это было вполне объяснимо: человек привык жить один, и посторонняя жизнь была ему интересна. Мы говорили – Николай прислушивался к словам, мы что-то делали – он следил за нашими движениями. Иногда мы вовлекали его в разговор. Его ответы нас забавляли.

– Николай, а почему ты так питаешься? Не ешь же ничего.

– Еда – тоже вещь, в ней своя структура. Я не могу ее нарушать. Жидкость можно – она переливается, не изменяясь.

– А крупы?

– Ну, это по крайней необходимости.

– А вот сгниет продукт – структура все равно нарушится.

– Это – само по себе. Без меня.

И Николай чуть заметно грустно усмехался.

Мы не расспрашивали о его жизни, но за многие дни по крупицам разговоров узнали, что Николаю за сорок (у человека с таким питанием трудно определить возраст), что когда-то он учился в университете и был отчислен «за сосредоточенность», которую еще и обследовали в больнице, и с тех пор давно уже живет сам по себе.

Что ж, немного необычный человек. Как и живущие в Фомке староверы. Как и мы сами. Все немного необычны – друг для друга. Такие разговоры мы вели между собой вечерами, после работы.

Иногда Николай болел, слабел дня на два. И мы заметили, что это случалось с ним примерно через одно и то же время. Между обострениями – так мы привычно назвали приступы его непонятной болезни – дней пять он словно накапливал силу, и глаза его становились ясными и пронзительными. Свет в его избушке в такое время не гас до самого утра. Потом Николай с каждым днем выглядел все более усталым, вялым и в конце концов отлеживался два дня. Как ни странно, в эти дни ему помогал обслуживать бакены Васька – тайком от отца. Бакены загорались и гасли автоматически, но надо было следить за их исправностью. И вот Васька заходил к Николаю, брал бинокль и оглядывал Енисей. Если какой-нибудь бакен был темен, Васька заводил свою моторку и плыл к нему. Странной казалась эта дружба двух молчунов – на нее не повлияло даже то, что мы дали Ваське отставку в пользу Николая. Что-то было в их отношениях трогательное и настоящее, безо всяких условностей. Заметно было, что Николай безропотно, и даже с готовностью, принимал человеческую заботу о себе. После отъезда Марии приходил к нам в чистой рубашке, с удовольствием поглаживая свежие, еще не обмасленные рукава. Когда я подавал ему кружку с чаем, глаза Николая на мгновение вспыхивали детской благодарностью.

В те дни, когда Николай болел, погода портилась. Сопки на противоположном берегу закрывались рваными ползущими облаками, с небольшими перерывами шел дождь, а на показания нашей аппаратуры не следовало обращать внимания. Николай болел, мы отдыхали.

Однажды вечером, после грозы, прибежал к нам испуганный Васька. Решив, что он не находит себе места от желания выпить, мы налили ему немного спирта. Васька, конечно, выпил, но был так же испуган. Он звал нас к Николаю.